Владимир Витвицкий - Двадцать пять дней на планете обезьянн
После кремации, когда стихла Музыка Пути, и когда еще горячий пепел вынесли на речной берег — Место Траурного Старта, когда грохнули копченые выстрелы шести холостых зарядов, а музыканты запаковали в чехлы блеск местами мятых труб, когда на Старте остались только родители и боевой товарищ — Примат, в наступающих сумерках вышел Исполнитель Обряда, согласно правилам — мальчишка лет десяти. Так принято у русбандов, да и не только у них, приучать своих детенышей к знанию простых истин осознано и рано.
Мальчишка поднял над головою, а затем медленно опустил зажженный от огня кремации факел — и плотный выстрел разнесся над рекой и разбегающимся во все стороны городом. Пепел Мичурина угасающим светом улетел в темнеющее небо, едва различимый в быстрой траектории по искрам замедлителей, и дальше, там, высоко над рекой, взорвался красивым шаром пиротехнического взрыва, рассеиваясь в воздухе свободным и невидимым снизу облаком. Так принято у русбандов — развевать прах героев над водой. Ну а те, кто слышали выстрел и видели мерцающий в небе шар, поняли, по форме и цвету, что хоронили погибшего в дриле обезьянна. Потом родителям вручили гильзу, пахнущую выстрелом, с портретом Мичурина на ней и с короткой строчкой жизни в цифрах.
Примату пришлось остаться еще на некоторое время — его попросили быть на девятом дне, и он, конечно же, остался без долгих уговоров. Прекрасно понимая разницу между сочувствием и соболезнованием, он не сильно старался лезть родным Мичурина в душу. Он мог сочувствовать, а как выяснилось в церкви — даже сопереживать, но заболеть от того, что погиб Мичурин, Примат не мог. Он уехал на десятый день, поездом, не торопясь.
Не знаю, нужно ли тебе это знать, о, нудный читатель, но это нудный писатель был в той большой, серой церкви, что высится над мноолюдным и работящим, портовым городом, и это в его руке дрожала тонкая свеча, и это он, а не какой-то там Примат, не соглашаясь со смертью своего школьного друга, пинал ненавистную корму. Ну а взорвать и развеять в высоком небе прах — разве это не мечта? Стремясь в последний раз к молодым вечерним звездам? Разве это не достойнее сырой или мерзлой могилы? Гагарину, в этом смысле, повезло.
* * *24. Пятнадцатый день на планете обезьянн.
— Здравствуй, Шимпанзун.
— Здравствуй, Примат. Я выхожу замуж.
* * *25. Шестнадцатый день на планете обезьянн.
А однажды, сентябрьской, еще наполовину светлой ночью, в спящий мозг постучался ангел сновидений. Без спроса и особых церемоний пинком когтистой лапы распахнул входную дверь и влез лохматой копной белых перьев, соединяя частички дневных мыслей.
Ангел ли сновидений принес его сюда, и он упал тяжелым камнем, или виной всему осенний ветер, таскающий сухие листья? Кто знает, но он оказался здесь, над небольшим городом у северного моря, рядом с белой кирхой, возвышающейся над аккуратными домами и заключенными в высокие фьорды волнами.
А в кирхе венчание — его взгляд проникает сквозь стены. Невеста — Шимпанзун, жених — геврон по имени Мак, а перед ними импортный кюри, или тамошний падре, словом — святой отец. За ними друзья, родственники, родители, гевроны и русбанды.
Но вот обряд венчания завершен, все вышли, и облокотившийся на горизонт Олнцес освещает нарядных обезьянн. Невеста в белом платье, по нордически сдержанно радующийся жених. Позади — кирха, город и море, а впереди — лестница наверх, к нему, Примату. А он сам, там, вдали, наверху, и ему хорошо виден весь этот аккуратно-враждебный город, и море за ним, и дымка у горизота, но лицо невесты он видит четко.
И вновь — помог ли ему ангел или шуршащий листьями ветер, но он, чувствуя несвободный полет, спустился с наблюдательных высей и приблизился к ним, к ней, на расстояние трех ступеней или двух протянутых навстречу рук.
— Держись! — подал он ей руку.
— Держусь! — поймала она его ладонь.
Но вдруг треснула пятнистая материя на рукаве. Она разрывается, отрывается вместе с рукой, а из разрыва на ступени сыплются холодные стреляные гильзы… Испуг в ее глазах, потеряна улыбка, а ветер уже разносит по серым ступеням осенние листья. А может, сухие белые лепестки? Они высыпались вместе с гильзами…
Примат открыл глаза и сел на постели. Приснится же такое! Что это, плевок досады вслед ушедшему поезду? Подсказка будущего шага? Испуг в ее глазах, лепестки и гильзы… Бред, это понятно, и если бы он не проснулся, то сон забылся бы сам собой. Но он проснулся и упал обратно в подушку, с мыслью — дожить бы до утра, а там Абызн грозился прихватить его с собой на природу, за грибами. Но неудобное воспоминание, как и непрошенный сон, уже влезло в полуочнувшееся сознание через приоткрытую чьей-то подлой лапой дверь. Хлопнуть и придавить бы лапу! А может быть нос, а лучше крыло.
— Хорошо, что ты позвонил, — услышал он в телефонной трубке ее голос, когда, после похорон Мичурина, наконец-то оказался в Северообезьяннске. Ничего такого он не объяснил и не подсказал себе тогда, просто они прошлись по городу, прохладному и сырому — мелкий дождь предсказывал будущие грибы и желтые листья, и присели на парапет — спиной к серому морю и лицом к мокрым зданиям.
— Значит, ты все решила? — спросил он, не чувствуя горячего желания борьбы с несогласием, а только внутреннюю туберкулезную сырость. Все и так ясно, не вдруг, а давно, без вопросов и ответов.
— Да, назад дороги нет. Обезьянна никогда не возвращается на старое пепелище, — улыбнулась она грустной и успокаивающей улыбкой, — ты разве не знал?
— Теперь знаю. А в нашем конкретном случае исключения быть не может?
— Нет. Да и зачем?
— Понимаю. "Можно все начать сначала, ничего нельзя вернуть". Я слышал, на днях улетаешь к своему новому началу?
— Да, дождусь родителей, и полетим вместе. Свадьба все-таки.
— Осенью, как ты и хотела. А Безьянна?
— Как же без нее. Она, наверное, на машине приедет, здесь ведь недалеко.
— Да, — согласился Примат, — здесь недалеко.
Над головами пролетела взъерошенная чайка, на остановке заурчал двигателем автобус, а мимо прошмыгнула пара девочек-подростков. Им холодно, они спрятали руки в длинные рукава, на ходу оживленно обсуждая что-то важное для себя и, видимо, большое и веселое. Примат и Шимпанзун проводили их стремительность медленными взглядами, подумав при этом о чем-то общем или каждый о своем, или просто заполнили несложным действием понятное молчание. А взъерошенная чайка серо-белой точкой приземлилась на крыше высотки.
— У тебя никогда не возникало желания вернуться в детство? — задал вопрос Примат.
