Хуан Бонилья - Нубийский принц
Я успел провести в трущобах три недели, не только выступая перед изысканной публикой, но и выполняя бесплатно всякую нехитрую работу — например, перетаскивал деревянные ящики, из которых местные жители сооружали свои лачуги, — или подменяя где-нибудь приболевших учителей математики, когда судьба свела меня с Роберто Гальярдо, аргентинцем лет тридцати, сутулым и огненно-рыжим; я не раз замечал, как он бродит по свалке, и принимал его за одного из своих собратьев. Но Роберто был не из наших. Мы повстречались в пивнушке, куда я забрел после захода солнца, в надежде слегка заглушить свою совесть и заработать право на мирный сон (средство было весьма действенным: в результате я мог проспать всю ночь, не терзая себя вопросами без ответов). Роберто поинтересовался, свободно ли сиденье слева от меня, и, получив утвердительный ответ, уселся за барную стойку. Разговор он начал весьма банально: “Да, жизнь здесь не сахар, что и говорить”. В ответ я честно поведал о себе и о том, как оказался в Боливии, а под конец признался, что, судя по всему, зря теряю время. Роберто заверил меня, что наши трущобы — настоящий райский сад по сравнению с нищими кварталами Мехико, где полицейские средь бела дня обирают тех, кого угораздило попасться им на глаза. Над городом висел жирный смог, такой густой, что лучи пепельного солнца едва пробивались сквозь него. Смерть в тех краях была рутиной. А для тех, кто больше не мог выносить такую жизнь, избавлением. То и дело какой-нибудь мальчонка засыпал, вдыхая запах клея, чтобы больше не проснуться; его укладывали в картонную коробку, священник произносил заученные слова, которые повторял изо дня в день на похоронах таких бедолаг, и делу конец. Никто не задавался вопросом: “А зачем он вообще рождался?” Роберто поведал мне несколько мрачных историй, а потом спросил с лукавым огоньком в глазах, не вязавшимся с кошмаром, о котором он только что говорил: “Как по-твоему, мы могли сделать для них что-нибудь? Не для всех, конечно, но хотя бы для самых лучших?” Как я вскоре узнал, “для самых лучших” означало для самых красивых. Роберто замолчал, предоставив мне право задавать вопросы. Этот тип сразу заинтересовал меня, он напоминал ловкого политика, у которого всегда найдется нужная карта в рукаве, чтобы спасти игру. Как ни странно, вполне очевидный в таких случаях вопрос “Почему я?” пришел мне в голову не сразу. Отчего Гальярдо выделил из нашей группы именно меня? Если хотя бы половина того, о чем он рассказывал, была правдой, по нему определенно плакала тюрьма. Впрочем, сначала я решил, что мой новый знакомый сочиняет небылицы, набивая себе цену. Кто из нас не представал героем или злодеем, болтая со случайным знакомым за стойкой, кто из нас не рассказывал историй о покорении горных вершин или охоте на львов, опираясь на сведения из журнала “Нэшнл джиогрэфик”, бегло пролистанного в очереди к дантисту. Я и сам как-то раз на целый вечер превратился в лидера неонацистской группировки, чтобы произвести впечатление на валькирию с серебряной свастикой в ухе. Когда Роберто признался, что спасает жизни и достает из грязи жемчужины, я только фыркнул. В ответ он разразился пламенными инвективами в адрес мракобесов-католиков и ханжеского общества, не желающего признавать благородную миссию Клуба.
— Когда детишки карабкаются на чудовищную высоту, собирая чай, или шьют кроссовки в полутемных цехах и постепенно слепнут, вы не видите в этом ничего предосудительного: все что угодно, только не проституция. Но, если находится кто-нибудь, готовый окружить обездоленного подростка заботой, дать ему крышу над головой и достойный заработок, все ужасаются: кошмар, падение нравов. По телевизору с утра до вечера рекламируют автомобили, и никого не смущает, что в авариях гибнут тысячи человек. Но, если в ролике, посвященном холодильникам, промелькнет чья-то голая спина или красавица из рекламы ковров погладит свою лодыжку, это может спровоцировать парламентские слушания. Терять время на ненавистной работе за жалкие гроши почетно. А доставлять людям удовольствие и получать за это вознаграждение — позор. Возьми любого из этих ребят и девчонок, которые целыми днями копаются в мусоре на раскаленном солнце, умой их, переодень, приведи в порядок, научи паре трюков, чтобы ублажить клиентов, и за полчаса любой из них заработает деньги, о которых раньше и мечтать не мог. Вот тогда и спроси их, что постыдно, а что нет.
Проповедь показалась мне не слишком убедительной, но я не стал отвечать на нее другой проповедью. Только заметил:
— Каждый спасается, как умеет.
Потом спросил:
— Зачем ты мне все это рассказываешь? Что тебе от меня-то нужно?
Охота на свалке оказалась не слишком удачной. Роберто потратил кучу времени, но так и не сумел добыть подходящий трофей. Правда, один раз ему удалось разглядеть среди подростков, оккупировавших гору мусора, на удивление хорошенькую куколку, но она исчезла, прежде чем Гальярдо смог к ней приблизиться. Эта девчушка была единственным достойным экземпляром на все трущобы. И все же Роберто попросил меня дать ему знать, если мне посчастливится обнаружить истинную красоту. За каждый экземпляр он готов был платить по тысяче евро.
— Красота — штука субъективная, — сказал я заведомую глупость, не решаясь сразу отказаться.
— Но большинство из нас легко ее распознает, — возразил Роберто.
— Это как посмотреть.
— Когда речь идет об истинной красоте, ошибиться невозможно.
Я рассмеялся. И наконец задал главный вопрос:
— Почему я?
Роберто ответил, что я слишком сильно отличаюсь от своих товарищей и совсем не гожусь в современные миссионеры, которые мотаются по всему миру, пытаясь исправить ошибки Господа.
В тот же вечер я рассказал о предложении Гальярдо Вирхинии, девчонке, которая делила со мной палатку, когда у нее появлялось желание с кем-нибудь пообниматься; мои собственные желания в расчет не принимались. Вирхиния потянулась и заявила:
— Тебе надо побриться.
В Боливии у меня выросла настоящая борода. Вирхиния добавила:
— Мы сдадим эту сволочь в полицию.
— Ты спятила? — перепугался я. — Кому мы его сдадим? Здесь каждый день крадут и калечат детей, а доблестной боливийской полиции хоть бы что.
— Все равно, ему надо преподать урок, — настаивала Вирхиния. — А тебе пора побриться. Потому что…
Она вдруг замолчала. Я гадал, будет ли она и дальше пилить меня из-за бороды или примется продумывать детали предстоящей расправы с Гальярдо, но Вирхиния спросила с тревогой:
— Ты ведь не примешь его предложение?
Я только усмехнулся. Перед тем как залезть в спальный мешок, Вирхиния небольно, но гулко хлопнула меня по щеке. Потом она приложила ладонь к моему лбу, словно хотела убедиться, что у меня нет температуры, и, потупив взгляд, объявила:
