Измена. Не могу простить (СИ) - Ланц Лика

Наверное, тогда это меня порадовало: она очухалась. Пришла в себя. Стала хоть как-то заниматься домом, сменила работу. Но всё остальное всё равно не радовало. Они нередко вместе закладывали за воротник, потом шумно скандалили, не менее шумно мирились, уже в спальне.

Не для детских ушей. Не для детских глаз. Но я особо никого не заботила. Как приблудная собачонка, что вечно сидит в углу и терпеливо ждёт подачки. Минимум заботы, минимум внимания. Но я и тому была рада.

Чуть лучше одежда. Чуть лучше успехи в школе. Чуть меньше беспризорности. Теперь я по вечерам сидела дома — так решил он. Антон.

Я не звала его никак. Ни дядя, ни, тем более, папа. Я старалась не попадаться ему на глаза. Что-то, наверное, уже тогда пугало меня в нём.

Где-то через год после того, как он поселился у нас, Антон заявил.

— Переезжаем! — и стукнул кулаком по столу.

Оказывается, где-то там, он получил «наследство» — жильё, доставшееся ему от бабки, что преставилась с месяц назад.

— Продаём эту халупу и — к новой жизни! — иногда его пёрло, и тогда он выдавал пафосные фразы, которые шли ему, как приталенный пиджак. Как раз в его духе и стиле.

Я тогда ещё не знала, что закончился мой период ДО. Но это ПОСЛЕ ещё меня пугало. Пахло неизвестностью, разило страхом.

Здесь, в городе детства, всё знакомо. Пусть плохое, но своё. Эти стены, школа неподалёку, какие-никакие друзья. С натяжкой так можно было назвать двух-трёх человек, с которыми я всё же общалась.

А то, что ждало меня за поворотом, — непонятно, и от этого становилось трудно дышать.

Мы уезжали в неизвестность. Бодро лыбился Антон. Нервничала мать, а я… старалась не мешаться под ногами. Сидела тихо, как мышь, пялилась в окно поезда.

Я помню, как звенела в голове пустота, перекатывалась шариками. Кажется, я даже не плакала. А, может, чуть-чуть. Совсем немного. Тихо, чтобы никто не видел и не знал.

Был знойный августовский день, когда мы сошли с поезда. Перрон полон людей. Какие-то бабки продавали пирожки, что пахли вкусно жареным тестом и капустой. Кажется, Антон купил их и угощал. Потому что я помню это запах — очень домашний и сытный.

До доставшейся в наследство квартиры мы ехали на такси — неимоверный шик, о котором я и мечтать не смела. За окнами проносился город — зелёный, но словно припыленный и уставший от жары.

Дом, к которому мы приехали, был старым. Не исторический памятник, но уже бывалый ветеран из прошлого столетия, знававший когда-то и лучшие времена. Мне показался он тогда каким-то заброшенно-неухоженным.

— Прошу! — почти галантно распахнул отчим двери, обитые древним дерматином.

Он тогда буквально раздувался от гордости. Было бы из-за чего.

Из квартиры разило пылью и старостью, какой-то безнадегой и лекарствами.

Помнится, я тогда даже попятилась, но взрослым, наверное, было всё равно. Антон кичился, мать устала.

— Эх, заживём! — гоготнул он весело и всей тушей рухнул на металлическую кровать с бубенчиками.

Сетка жалобно вздохнула и не выдержала его напора — провалилась. Антон матерился и гоготал, как сумасшедший.

— Ну, бабка! Подосрала даже после смерти!

Ему было весело. Ему всё нравилось, а я… не знала, куда себя приткнуть.

Всё чужое. Всё не по душе. Но кому нужна была душа одиннадцатилетней девочки?

Взрослые взращивали грандиозные планы на жизнь, в которую я, как всегда, не очень вписывалась. Стены сменили и надеялись на лучшее. А лучшее так и не пришло.

Глава 5

Осенью я пошла в школу. Неподалёку от дома. Мать отнесла туда документы, оформила и забыла. Даже на первый звонок я шла одна, хоть она ничем таким и не занята была. Но у неё всегда были дела поважнее.

Антон уверял, что всё тут пойдёт, как по маслу. Искал работу, мать тоже. Но по сути, ничего не изменилось. У них теперь были деньги от продажи нашей с матерью квартиры. Правда, вместо того, чтобы делать ремонт и как-то обустраивать быт, они частично выкинули на помойку бабкину мебель, пристроили меня в кухне на горбатом диванчике, купили огромную кровать вместо той, с бубенцами и провалившейся сеткой и зажили привычной жизнью — отмечали переезд.

Пили с шиком, в большой комнате. Не стеснялись включать свет на кухне, когда прибегали за остатками еды из холодильника. Антон вещал, как на трибуне, всё расписывал, как заживём да как начнётся новая эра, где он будет король, а мать — королевой.

А пока… Я тащила ноги на Первый звонок. Мать купила мне новые вещи, которые выглядели, как залежалый где-то товар, сидели плохо, не по размеру (на вырост куплено! — с гордостью раз десять повторила мать). Без букета (пустая трата денег — это уже Антон).

Аньку привезли на машине. Не только её. У них машина такая… большая и вместительная, для большой семьи. Я загляделась, когда они вывалили всей толпой наружу. Аня, старшие братья, отец с матерью. Семья, которой у меня, считай, и не было.

Я глазела на них, как на диковинку. Стояла, наверное, открыв рот. Может, поэтому меня заметили.

— Привет, — сказала эта сказочная дюймовочка — воздушная, милая, улыбчивая.

Я напряглась. Вот сейчас её милая мама скривит нос и скажет, чтобы со мной не водились, а то вдруг у меня вши.

Но мир не раскололся. С небес не ударила молния. Никто не стал смотреть на меня, как на дикобраза.

— Ты потерялась? — спросил меня мальчик постарше. И тогда я подняла на него глаза, полные слёз.

Он показался мне таким красивым. Как солнце в этот сентябрьский день. Как ветер, что ласково касался лица. Как запах цветов, что несли школьники в букетах.

— Не плачь, — подлетели близнецы, — мы всё покажем и расскажем.

А Аня взяла меня за руку, и повела в школу.

Так начиналось моё ПОСЛЕ. Не с вокзала и затхлой квартиры, не с горбатого дивана на кухне, а именно в тот день, когда Сотниковы окружили меня заботой и подарили дружбу.

Уже на линейке выяснилось, что мы с Аней учимся в параллельных классах. Я понимала, почему не хочу расставаться с ней. Не понимала, почему она выделила меня из толпы, не прошла мимо.

Но Сотниковы как раз были такими: добрыми, щедрыми, внимательными. Я их не смутила. Они не запретили дружить с такой странной девочкой, как я. Даже когда выяснилось, что я ребёнок из неблагополучной семьи.

Первый раз в жизни я потребовала чего-то для себя. Уговорила мать сходить в школу и перевести меня в другой класс.

— Ну что ты придумала, а? — сердилась она, но в школу сходила и с директором поговорила.

И нам пошли навстречу. Потому что мама Ани, тётя Оля, тоже походатайствовала. Когда-то она работала в этой школе учительницей.

Я всегда задавалась вопросом: что такого они увидели во мне? Чем я им приглянулась? Ведь они понимали, что похвастаться мне нечем. Что дочери их нечему у меня поучиться.

Для меня эта дружба была всем. Сокровищем, которое внезапно свалилось на голову, и я ни за что не хотела бы его потерять или упустить.

Как бы там ни было, меня приняли в дом. И я часто пропадала у Сотниковых. Меня кормили, отдавали Анины вещи, что-то перешивали и подгоняли. Мы часто вместе делали уроки, и эти часы, проведённые в их доме, стали для меня, как воздух, потому что чем дальше, тем сложнее становилось жить с матерью и отчимом.

Однажды я осмелилась и спросила у Ани об этом.

— Ну, знаешь, это как будто в сердце что-то толкнулось, — попыталась она объяснить то, что никак не хотело укладываться в моей голове.

— Жалко стало?

Она не ответила. Только посмотрела на меня так, что и без слов понятно: пожалела. И, наверное, я могла бы крикнуть, что мне не нужна ничья жалость. Но я не стала. Не смогла. Потому что нуждалась и в Ане, и в её семье, и в этих посиделках, когда мы делали уроки.

Нуждалась в том, что давали мне Сотниковы и никак не могли дать ни мать, ни отчим.

Стыд — острый, жгучий, болезненный — вот что я ещё испытывала, но была и ещё одна причина, по которой я не хотела отказываться от дружбы с Аней, от их приветливого дома, где меня принимали, были мне рады. Имя этой причины — Андрей.