Стелла Чаплин - Бабник
Когда Эндрю поздно вечером явился домой, я уже давно спала.
– Почему здесь так темно? – спросил он.
– Лампочка перегорела, – соврала я. – У нас остались только на сорок ватт.
– Я завтра куплю нормальные. А чем это пахнет внизу? Ты что, капусту варила?
– Нет, это спаржа.
– Какая у тебя смешная диета, – сказал Эндрю, целуя меня на ночь. Через секунду он уже спал.
Что ж, по крайней мере, я не заворачивалась в бинты.
15
Я вытащила из багажника взятые напрокат осветительные приборы и вскарабкалась по лестнице к студии Ангуса Роула. Я немного беспокоилась о моей машине, оставленной на улице в этом промышленном районе. Вокруг не было ни души, и группа рассерженных зомби выглядела бы здесь очень к месту. Склады, в которых больше не хранятся бананы и дамские корсеты, еще не переделанные в дворцы для миллионеров.
Что милый юноша вроде Ангуса Роула может делать в таком месте?
Я ни разу не видела ни одной из его пьес, но прочитала несколько рецензий. Он написал их сам – пьесы, а не рецензии, – и в них было много действия, насилия, криков, лилась фальшивая кровь и звучали ругательства. Были известны случаи, когда он нападал на зрителя, который позволил себе чихнуть.
Вне сцены, здесь, в студии, он оказался огромным страшным медведем с густой седой бородой и густыми бровями. Пока я взбиралась по его лестнице, делая ходку за ходкой со своим оборудованием, он не обращал на меня внимания, полностью захваченный приготовлением тостов на гриле древней плиты. Когда я завершила наконец последнее восхождение, он самозабвенно намазывал маслом поджаренный хлеб размером с плиту для мостовой. Я зачарованно наблюдала, как он тщательно намазывает масло на каждый участок поверхности. Он проводил ножом в разных направлениях, сначала по длине, затем по ширине куска, с неестественным терпением, которое слегка пугало, стремясь, чтобы все крошки получили одинаковое количество масла – не больше и не меньше – ровно столько, сколько положено. У него ушла ровно одна минута, чтобы намазать маслом кусок хлеба и вытереть ножик о хлеб до идеальной чистоты. Это завораживало примерно так же, как если бы морж на ваших глазах пришивал пуговицу.
Я ожидала, что в его студии будет обычно свойственный художникам беспорядок: раскиданные тюбики красок, газеты, испачканные тряпки, наполовину использованные бутылки со спиртом, кружки из-под кофе, хаотично расставленные полотна и пятна краски на полу. Но оказалось, что там царил идеальный порядок. Все рабочие материалы были аккуратно надписаны и сложены на специальных алюминиевых подносах. Свет проникал сквозь огромные окна, и нигде не было ни следа грязи. Даже пылинки не плясали в потоках света. Очень странно.
Единственным местом, где царил хаос, было одинокое полотно: коричневые, желтые, красные пятна покрывали обнаженное тело молодого человека с торчащими наружу внутренностями. Птицы выклевывали его мозг, а крыса кусала его пенис. Краска на полотне лежала так, как будто художник работал малярной кистью для окраски больших поверхностей.
– Вам нравится? – спросил Ангус Роул.
Как раз тот вопрос, которого я боялась. В результате таких вопросов – вернее, ответов на них – меня в четырнадцать лет выгнали из художественной школы.
– Очень мощно, – правдиво ответила я, надеясь, что подробнее меня расспрашивать не будут. – Как она называется?
– «Желание». Хотите тост?
Мы сидели в дружеском молчании, жуя тосты с медом. У Ангуса, видимо, не было желания поддерживать светскую беседу, и он методично разрезал свой тост на аккуратные квадратики с помощью ножа и вилки. К этому моменту я не сомневалась, что он абсолютно ненормальный.
– А кого еще вы фотографировали? – спросил он.
– Я собираюсь снимать Натали Браун, – гордо заявила я.
– Никогда о ней не слышал! – фыркнул он. – А кого еще?
Я лихорадочно соображала. Кого же я фотографировала? Прошло сто лет с тех пор, как я занималась нормальной работой. Я фотографировала в моем тренажерном зале для доски объявлений, но я решила, что сообщение об этом не поможет мне сломать лед в отношениях с Агнусом Роулом.
– Ну, я занималась обувью – супермодные модели. – Наверное, не следовало добавлять, что их демонстрировала трехлетняя девочка. – И снимала Найгела Нэпьера некоторое время назад.
Насколько это наглая ложь? Мне кажется, что я сняла тогда его дом снаружи.
– А, ну да. Это тот диктор, который попался со спущенными штанами. Что он сейчас делает?
– Ведет собачье телешоу, – ответила я.
– А кто была эта девушка, которой он домогался? Эта маленькая штучка с решительным лицом?
– Ее зовут Таня Викери. Она ведет шоу «Позвони, и получишь деньги». Сейчас она стала довольно известной.
– Правда? Она что, актриса?
– Ну, это не совсем актерская работа. Она в основном показывает разные вещи и читает телефонные номера.
– Ладно. И как вы меня хотите? – сказал он, покончив со своим тостом.
– Видите ли, я хотела бы, чтобы вы были представлены вместе с вашими работами как художник и как артист.
– Единственное, кто может достойно меня представить, это я сам! – заорал Ангус так, словно я его чем-то оскорбила.
Неужели это так? Что же я такого сказала?
– Мой инструмент – это мое тело! – прорычал он.
И после этого заявления он неожиданно встал и начал расстегивать рубашку. Он аккуратно повесил ее на стул и расстегнул брюки. Когда они упали на пол, я постаралась не выдать свой испуг, потому что увидела, что трусов он не носил.
Я устроилась со своим оборудованием в нашей крошечной ванной. Увеличитель и лотки с химикатами я поставила на столик и закрыла узкое окошко черной занавеской. Негативы с Ангусом Роулом были отличные, но я едва взглянула на них, потому что у меня было два ролика черно-белой пленки, отснятых в Эксмуре. После проявки я повесила их над ванной и попыталась рассмотреть лицо Макса, не смазав их.
Скорее бы они высохли!
Наивные дикари, которые боялись фотографироваться, оттого что камера могла украсть их душу, возможно, были не так уж и не правы. Эти фотографии Макса содержали часть его души, которая теперь принадлежала мне. Я боялась взглянуть на них невооруженным глазом. Кто знает, какие силы будут выпущены на свободу, когда белое и черное поменяются местами, и негативы превратятся в фотографии?
Я очень-очень осторожно заправила негатив в рамку и экспонировала ровно восемнадцать секунд. После этого я медленно поводила снимок пинцетом туда-сюда в ванночке с проявителем, нежно улыбаясь маленькому изображению Макса, которое медленно появлялось на фотобумаге, улыбаясь мне в ответ. Затем фиксаж и промывка – две минуты под холодным краном. И быстрый взгляд перед тем, как высушить с помощью моего фена. Скорее! Скорее! Наконец я выбежала в кухню, чтобы рассмотреть снимок при дневном свете.
