Анна Берсенева - Антистерва
– Урюк местный, а изюм мы еще в Душанбе по дороге купили. То есть в Сталинабаде, – продолжал Клавдий Юльевич. – Там отличный базар, вы были, конечно? Я нас там купил и табакерку к нему – знаете, такая изящная тыквочка. Не приходилось нас пробовать?
– Нет, – ответил Василий. – Нас – это же наркотик, кажется?
– Если и наркотик, то очень легкий, не серьезнее табака. Да, собственно, это и есть жевательный табак. Я вот жую иногда, знаете ли. Жара, горы, виноградные лозы и мудрый старик, жующий нас, сидя на суфе!
Делагард засмеялся – беспечно, по-детски. Но его смех почему-то показался Василию неприятным. Чтобы избавиться от этого ощущения, он сказал:
– Пиалы у вас красивые. Это вы тоже в Сталинабаде купили?
– Нет, пиалы я когда-то в Париже купил, в квартале Сен-Жермен. Там много лавочек, и товар в них встречается самый неожиданный. Мы посуду с собой привезли, – ответил Клавдий Юльевич. – У нас, знаете, есть такой специальный дорожный шкаф. Да-да, дорожный шкаф! – заметив удивленный взгляд Василия, подтвердил он. – Что-то вроде складня – боковые части закрываются внутрь, как ставни, и получается ящик, внутри которого посуда оказывается в совершенной безопасности. Мы уж сколько лет с этим шкафом путешествуем, и ничего не разбилось.
– Интересно придумано, – сказал Василий.
– Это мой старший придумал, Игорь. И сделал тоже он. Он Тенишевское училище заканчивал. У нас в Петербурге, может быть, вы слышали, было такое учебное заведение. Юношей там учили, в числе прочего, ремеслу. Это ведь в каждой хорошей семье было положено, – объяснил Делагард, – чтобы человек умственного труда умел что-нибудь делать руками. Вот Игорь в пандан классической филологии и выучился на краснодеревщика.
Василий хотел спросить, где теперь его старший сын, но прежде чем он успел открыть рот, Елена сказала:
– Если интересно, Вася, пойдемте, я покажу вам шкаф.
Дорожный шкаф, о котором говорил ее отец, стоял в средней комнате дома. Справа и слева, за занавесками, находилось еще две комнаты. Наверное, одна из них принадлежала Клавдию Юльевичу, другая Елене с мужем, а средняя была общей. Это было обычное жилье, такое же, как у всех здесь, в горах – камень, глина. Только стены были побелены, в отличие от большинства кишлачных домов. На полках большого деревянного шкафа, действительно необычного, состоящего из трех створок, стояли книги и посуда. Василий успел разглядеть тоненький сборник Северянина – в самом деле, точно такой, какой стоял на маминой полке…
– Игорь погиб в девятнадцатом году в Крыму, – глядя ему прямо в глаза серыми, вдруг похолодевшими глазами, сказала Елена. – Он воевал в частях генерала Врангеля. А Дима, наш младший, служил во флоте. Я надеюсь, он жив, во всяком случае, его эскадра успела уйти из Севастополя в Бизерту. Это в Африке, в Тунисе, – зачем-то добавила она.
– Клавдий Юльевич не знает? – тихо спросил Василий. – Про то, что ваш брат погиб?..
Он вспомнил, с какой гордостью говорил Делагард о своем сыне, который сделал такой прекрасный дорожный шкаф, и сердце у него тоскливо сжалось от сочувствия к этому человеку с ясным взглядом ребенка.
– Почему? Конечно, знает, – пожала плечами Елена. – И вам следует знать.
– Но я же не спрашивал, Лена, – пробормотал Василий. – Вам же, наверное…
Он хотел сказать, что ей, наверное, тяжело об этом вспоминать, – но не успел сказать.
– Если уж судьба нас свела, то вы должны отдавать себе отчет в том, что отношения с нами могут быть неполезны для вашей карьеры, – резко оборвала его Елена.
Когда она сказала «судьба нас свела», сердце у него дрогнуло и провалилось в такую пропасть, в которой было одно только счастье. Но она сразу произнесла эти холодные, лишь для чужого человека предназначенные слова про карьеру – и счастье сразу кончилось.
– Извините, – пробормотал Василий. – Я вовсе не собирался вмешиваться в вашу жизнь.
И тут она улыбнулась снова, такой улыбкой, которой он никогда не видел на ее лице. И глаза сразу стали совсем другими – серые пронзительные лучи, которыми они минуту назад были расчерчены так холодно и отчужденно, превратились в нежные серебряные нити.
– Вы очень хороший человек, Вася, – сказала Елена. – Такой хороший! Я позабыла, что такие бывают, потому и говорю с вами вот так… Да разве я о том беспокоюсь, что вы вмешаетесь в нашу жизнь? Я о вас беспокоюсь, мальчик нежный, это ведь для вас может оказаться опасно поддерживать такие контакты. Видите, я уж и разговариваю их словами… Простите меня, Васенька, я не хотела вас обидеть!
– Вы меня не обидели, – с трудом, задыхаясь, проговорил он. Невозможно было говорить спокойно и внятно, глядя в ее серебряные глаза! – Лена, я так… Я люблю вас, вот в чем все дело, я так вас люблю, что вы все равно догадались бы, даже если бы я не сказал, и потому…
Он говорил эти торопливые, сбивчивые слова, хотя еще мгновение назад не представлял, что сможет их произнести, хотя почему же не сможет, они ведь были у него внутри с той самой минуты, когда он ее увидел, там, на полустанке в Голодной степи, ну конечно, с первой минуты, он и представить не мог, что так в самом деле бывает, и он тогда подумал еще, что она похожа на античную богиню, но этот ее вздернутый нос смешной, и серебряные волосы как облако, и…
И, не в силах больше думать о ней вот так, отдельно от себя, и вспоминать ее, видя перед собою, Василий обнял Елену и прижал к себе так сильно, что она тихо ахнула – от неожиданности или еще от чего-то; он не понял.
Он ожидал чего угодно – что она оттолкнет его, что презрительно пожмет плечами и, не оборачиваясь, выйдет из комнаты, что заплачет… Да ничего он не ожидал, у него было темно в глазах и сердце комом стояло в горле, не давая дышать! И уж точно не ожидал он, что Елена замрет в кольце его рук, а потом осторожно, с какой-то изумленной опаской, положит голову ему на плечо.
Она положила голову ему на плечо и замерла, словно слушая что-то. Он ничего не видел сквозь серебряное облако ее волос и ничего не хотел видеть. Все, чем была его жизнь, – война, отчаяние от невозможности быть на этой войне, любовь, отчаяние от невозможности этой любви, и большие горы под простым синим небом, и одиночество, – все стало сейчас этим прозрачным сияющим облаком, и если бы он мог, то сам стал бы им тоже, стал бы весь, потому что не было в его жизни ничего дороже, чем эта женщина в его объятиях.
Может быть, он даже не дышал, и она не дышала тоже. Во всяком случае, он не слышал дыхания – только пронзительную тишину.
Тишина не нарушилась и когда Елена выходила из комнаты – ее шаги были слышны только у него в сердце.
О том, что она может не выйти к нему ночью, Василий совсем не думал.