Сесилия Ахерн - Люблю твои воспоминания
— Я знаю, прости.
— Что случилось? С тобой все в порядке?
— Да, да, со мной все хорошо, просто я… мне приснился сон. Или кошмар привиделся? Множество на мгновение вспыхивающих картинок… разные места, и люди, и вещи, и… — Я заставляю себя замолчать и пытаюсь сосредоточиться. — Prefer et obdura; dolor bic tibi proderit olim?
— Что? — нетвердым голосом спрашивает Конор.
— То, что я сейчас произнесла, это и есть та фраза на латыни?
— Да, звучит похоже, господи, Джойс…
— Будь терпелив и крепок; когда-нибудь эта боль окажется тебе полезной, — выпаливаю я. — Вот что это значит.
Конор, помолчав, вздыхает:
— Хорошо, спасибо.
— Кто-то сказал мне это. Может, это было в детстве? Но кто бы мог такое сказать? Нет, это сегодня ночью мне сказали.
— Джойс, ты вовсе не должна ничего объяснять. — И, после паузы, говорит более решительно: — Извини, но я хотел бы еще поспать.
— Это ты извини. Ложись, конечно.
— Может, тебе нужна помощь, Джойс? Хочешь, и кому-нибудь за тебя позвоню или?…
— Нет, я в порядке. Полном. — Слова застревают у меня в горле. — Спокойной ночи.
Конор кладет трубку.
Одинокая слеза катится по моей щеке, и я смахиваю ее, до того как она достигает подбородка. Не начинай, Джойс. Не смей начинать сейчас.
Глава семнадцатая
Спускаясь на следующее утро по лестнице, я успеваю увидеть, как папа возвращает мамину фотографию обратно на столик в прихожей. Заслышав мои шаги, он достает из кармана носовой платок и делает вид, что вытирает с нее пыль.
— А вот и ты! Наша спящая красавица проснулась.
— Да, хотя спускаемая в туалете каждые пятнадцать минут вода чуть ли не всю ночь не давала мне заснуть. — Я целую его в почти облысевшую макушку и иду на кухню. Опять чувствую запах дыма.
— Мне очень жаль, что моя простата мешает твоему сну. — Папа внимательно изучает мое лицо. — Что с твоими глазами?
— Мой брак приказал долго жить, так что я решила провести ночь в рыданиях, — объясняю я безразличным голосом и, подбоченившись, нюхаю воздух.
Он немного смягчается, но все равно не может удержаться от колкости:
— Я думал, ты сама этого хотела.
— Да, папа, ты абсолютно прав: последние несколько недель у меня были — ну прямо предел мечтаний любой девушки.
Папа раскачивается влево-вправо, влево-вправо на пути к кухонному столу, садится на свой залитый солнечными лучами стул, поправляет очки на переносице и продолжает разгадывать судоку. Я безмолвно смотрю на него, обезоруженная его простодушием. Затем втягиваю ноздрями воздух и спрашиваю:
— Ты сегодня опять сжег тост? — Он делает вид, что не слышит меня, и продолжает что-то быстро писать. Я проверяю тостер. — Настроен на нужную температуру, не понимаю, почему он продолжает сжигать хлеб.
Я заглядывают внутрь. Крошек нет. Проверяю мусорное ведро — никакого выброшенного тоста. Снова нюхаю воздух и тут начинаю прозревать истину. Уголком глаза наблюдаю за папой. Он беспокойно ерзает на стуле.
— Ты похожа на эту Флетчер или на патера Брауна, вынюхиваешь что-то. Никакого трупа ты здесь не найдешь, — говорит он, не поднимая глаз от головоломки.
— Да, но что-нибудь я найду, правда?
Он резко вскидывает голову. Заметно нервничает. Ага. Я прищуриваюсь.
— Что это с тобой такое? — с ненатуральным шипением спрашивает он.
Не обращая на него внимания, начинаю метаться по кухне, открывая шкафчики и обыскивая каждый из них. У папы обеспокоенное лицо.
— Ты сошла с ума? Что ты делаешь?
— Ты принимал свои таблетки? — спрашиваю я, добравшись до аптечки.
— Какие таблетки?
Вот как, он забыл, какие принимает таблетки! Но я выведу его на чистую воду.
— Твои сердечные таблетки, таблетки для улучшения памяти, витамины.
— Ни те, ни другие, ни третьи.
Я приношу таблетки, выкладываю их в одну линию на столе. Папа немного успокаивается. Вновь приступаю к поискам и чувствую, что он напрягается снова. Я тяну на себя ручку шкафа, в котором хранятся крупы…
— Воды! — кричит он, я подпрыгиваю, и дверца со стуком захлопывается.
— Папа, тебе плохо?!
— Нет, — спокойно отвечает он. — Мне нужен стакан воды, чтобы запить таблетки. Стаканы стоят в шкафу, вон там.
— Он показывает на другой конец кухни.
Наполняю стакан водой, отношу ему и возвращаюсь к шкафу с крупами: мои подозрения не утихли.
— Чай! — вскрикивает он. — Сейчас мы выпьем чаю. Садись, я тебе налью. У тебя сейчас такой тяжелый период, и ты так хорошо с этим справляешься. Такая храбрая девочка! Так что ты посиди, а я принесу тебе чашечку чая. И кусочек кекса баттенберг — ты любила его, когда была маленькой. Всегда пыталась слизать сверху весь марципан, пока никто не видел.
Да, на твой аппетит жаловаться не приходилось. — Все это он бормочет, пытаясь оттеснить меня от шкафа.
— Папа! — предостерегающе произношу я. Он перестает суетиться и вздыхает, капитулируя. Открываю дверцу шкафа и заглядываю внутрь.
Ничего странного или неуместного, только овсянка, которую я ем каждый день, и сладкие хлопья, которые я никогда не трогаю. Папа победно откашливается и идет обратно к столу. Подождите-ка! Я снова открываю шкаф и тянусь за сладкими хлопьями. Я их сама не ем и ни разу не видела, чтобы их ел папа. Поднимаю коробку и понимаю, что она пуста. Я заглядываю в нее.
— Папа!
— Э-э… что, дорогая?
— Папа, ты же мне обещал! — Я держу перед его лицом пачку сигарет.
— Я выкурил только одну, дорогая.
— Ты выкурил не только одну. Запах дыма по утрам был не от сгоревшего тоста. Ты меня обманывал!
— Одна в день вряд ли меня убьет.
— Очень даже убьет! Тебе же сделали шунтирование, ты вообще не должен курить! Я закрываю глаза на твою утреннюю яичницу, но это — это недопустимо!
Папа закатывает глаза, поднимает руку и складывает пальцы в подобие рта марионетки. Он передразнивает меня, открывая и закрывая «рот» перед моим лицом.
— Ну все, я звоню твоему врачу.
Папа потрясен, он вскакивает со стула:
— Нет, дорогая, не делай этого!
Шагаю в прихожую, он идет за мной по пятам. Влево-вправо, влево-вправо.
— Э-э, детка, ты же со мной так не поступишь? Кепи сигареты меня не убьют, докторша точно это сделает. Она не женщина, а настоящая ладья викингов!
Я поднимаю трубку телефона, стоящего рядом с маминой фотографией, и набираю номер экстренною вызова, который помню наизусть. Первый номер, который приходит мне в голову, когда я должна помочь самому важному человеку в моей жизни.
