Вероник Олми - Первая любовь
Я и Джульетта до сих пор находились под впечатлением этого лучшего времени, нас связал Дарио, и мы были вынуждены ладить и помогать друг другу, вовсе этого не желая.
— У вас есть дети?
— Я потеряла двоих, я хочу сказать, устроила себе два выкидыша, когда жила с Паоло… моим мужем… И больше не могла иметь детей.
Она говорила о детях, сметая со скатерти нервными, быстрыми движениями крошки, и продолжала сметать, когда крошек на скатерти уже не осталось.
— А у вас?
Вопрос был задан с почти светской улыбкой, Джульетта сделала знак официанту, он подошел, и она заказала две чашки кофе. В нескольких словах я рассказала о дочерях и работе, она вежливо слушала, думая о другом, и я чувствовала, как ей хочется, чтобы я наконец договорила и она сообщила мне свое, заветное…
— Девятнадцать лет я жила, обожая человека, который подарил мне удивительную жизнь, и думала, что боги избрали меня воплощать на земле счастье. Все остальные — наши общие друзья, приятели, знакомые — казались мне людьми, лишенными благодати. В моих глазах они проживали не саму жизнь, а только предварительный набросок, и им непременно должны были дать еще одну, настолько эта была несовершенной и неполной… Но вот я…
— Когда Дарио говорил вам обо мне?
— Никогда.
— Простите, не поняла?
— Я солгала вам вчера, Эмилия, сказав, что Дарио часто мне о вас рассказывал. Я не стала вдаваться в подробности, мне было так проще.
— Его мать говорила обо мне?
— Мамун? Нет. Но она часто говорила об Экс-ан-Провансе, она считала это время одним из самых прекрасных в своей жизни.
— Отлично. Дарио никогда не говорил обо мне. Дарио не давал объявления. А вы уверены, что вам нужна моя помощь?
— Дарио написал о вас. Несколько потрясающих страниц. Я прочитала их совсем недавно. После того как у него случилась амнезия. Разумеется, я стала разбирать его бумаги, искала хоть что-то, хоть какой-то знак, который мог бы мне подсказать, помочь… О, не знаю…
— Вы… Вы решили связаться только со мной или еще…
— Дарио написал только об одной женщине, о вас.
— Вы прочитали страницы юношеского дневника?
— Нет. Дарио написал их совсем недавно. Не знаю, по какой причине и для чего. Есть место, которое Дарио очень любит, это маленькая заброшенная часовня на вершине холма за домом. Он часто ходил туда на прогулку. Мне бы очень хотелось, чтобы сегодня к вечеру вы пошли бы туда вместе с ним, чтобы вы с ним поговорили и… чтобы вы…
— Я — что?
— Вы все понимаете.
— Нет.
— Вы можете обласкать его, можете…
— Сделать все, чтобы к нему вернулась память?
— Именно.
Она замолчала, глядя на море. Нога ее отбивала такт под столом, а ветер без конца трепал ей волосы, закрывая лицо.
— Дует северный ветер, — сказала она. — С Атлантики.
Не знаю, чего она ждала от моей любви к ее мужу. Не знаю, нужно было пожалеть ее или восхититься. Внезапно она повернулась ко мне и прошептала:
— Он написал, что вы были самой чистой девушкой, какую он только встретил в жизни и что в вас был редкостный дар любви…
Потом Джульетта попросила счет, официант крикнул: "Subito"[1] — и, когда она произнесла: "Grazie"[2], — я была уверена, что она обращается не к официанту, а ко мне.
Когда мы вернулись, Дарио не было дома. Экономка рыдала, виня себя, что не уследила за ним: он наверняка воспользовался минутой, когда она стояла к двери спиной. Джульетта успокаивала ее, размышляя вслух, нужно ли позвонить в полицию или отправиться на поиски самой. А я про себя порадовалась, что меня избавили от прогулки вместе с Дарио в часовню. Я смотрела, как Джульетта, не теряя внешнего самообладания, раздает приказания, и думала, что мы, и она и я, на протяжении двадцати лет вставали рано утром и проживали час за часом одни и те же календарные дни, я — с Марком, она — с Дарио, о котором я думала как о частичке навсегда утраченной прошлой жизни. А она вместе с ним распределяла свое время, планировала, как они проведут отпуск, гладила его по щеке утром за завтраком. Оставаясь дома, иногда надевала его рубашку или кашемировый пуловер, одевалась к вечеру, чтобы выйти поужинать в город, устраивала приемы для генуэзских буржуа, слыла красавицей и заботилась, чтобы всегда оставаться его гордостью. Я делала перекличку в классе, а она только просыпалась рядом с ним, он спал, прижавшись к ее спине, касаясь волос губами, она вставала первая и всегда ему говорила, какая погода на улице. Я ходила со своими девчонками в парк или в кино, торопилась на вокзал или на распродажу, мы нагружали вещами машину, мы делали фотографии, я была с Марком, мы выпивали по стаканчику вина у себя на кухне, прятались от дождя под аркадами на улице Риволи, устраивали обеды с его родителями, бродили по барахолкам и крытым рынкам; она жила с Дарио, выбирала меню, изредка устраивала сюрприз, приготовив что-то сама, покупала ему всегда одну и ту же трехцветную рубашку у Черутти, всегда сажала в саду сирень и олеандры там, где он любил пить кофе и читать "II Corriere della sera"[3] она готовилась к дням рождения Ма-мун, покупала для нее французский роман, а потом, чтобы сделать ей приятное, просила рассказать об Эксе, словно никогда о нем не слышала. Мы с Джульеттой жили в одно время, не подозревая о существовании друг друга. А жизнь без нашего ведома не спеша готовила неминуемую нашу встречу. И теперь я смотрю, как она ходит по саду и негромко ласково зовет Дарио, как звала бы собаку, боясь ее напугать и успокаивая себя своим спокойным негромким голосом. Я ощутила, как хрупко то равновесие, в котором живет она с начала болезни Дарио, и как ощутима опасность, которая нависла над их жизнью. Над ними, которым нечего было бояться. Они никогда не вставали ночью к мечущемуся в жару малышу, не ждали ребенка, который где-то задержался, подростка, которому разрешили вернуться в полночь, а его нет и в половине первого. Они никогда не боялись за других, только за себя, были друг для друга зеркалом и мерилом проходящего времени: первый седой волосок Дарио, тренажерный зал на первом этаже вместо будуара, диетические блюда в меню, первые очки, платья Джульетты, ставшие длиннее и не такими открытыми, — все делалось с завидным умением и естественностью богатых людей, привыкших, что все проблемы разрешимы. По-прежнему красивые, все еще красивые и все еще влюбленные, тогда как всем вокруг семейным парам приходилось идти на компромиссы и смиряться с поражениями.
Теперь Джульетта торопливо поднималась вверх с одной террасы на другую, минуя садики, смотревшие на море, Средиземное море, которое уже не тянулось к горизонту, а прятало его. Наконец Джульетта подошла ко мне и села рядом, пот струился у нее по шее, стекал на грудь, ей оставалось совсем немного лет жить красавицей, а потом наступят другие годы, когда о ней будут говорить гадательно: наверное, она была хороша собой, — и отыскивать лишь следы ее былой женственности.
