Вероник Олми - Первая любовь
— Но ведь главное, что он дома? Или я не права?
— Разумеется, правы.
Они ждали нас в маленькой гостиной, Луиджи, так звали друга, и Дарио. Поглядев на них, таких спокойных, элегантных, слушающих музыкальный концерт по радио, можно было подумать, что для этих мужчин настал любимый час дня, что у двух друзей заведено слушать по вечерам музыкальные концерты, что они из тех меломанов, для которых страсть к Баху и Шопену дороже всего на свете, которые не задумываясь отправляются на концерт в Милан, Лондон или Париж и потом до утра за любимым коньяком спорят об интуиции исполнителя и трактовке дирижера.
Но эти мужчины проводили время по-иному: один следил за другим, а другой не сопротивлялся. Как только мы пришли, Луиджи тут же собрался уходить и, прощаясь, тихо сказал Джульетте:
— Рано или поздно что-то произойдет… Он идет… прямо посередине проезжей части. Я говорю это не для того, чтобы тебя напугать, но все-таки запирай решетку и прячь ключи. Не выпускай его. Третий раз на той же самой дороге. Прошу тебя!
Джульетта ничего не ответила, и он обнял ее и крепко прижал к себе, и я подумала, что в день, когда Дарио умрет, он так же ее обнимет, и она, вдохнув его запах, почувствовав нежную надежность объятий, вспомнит дни, когда он приводил к ней Дарио и тоже ее обнимал, и, может быть, оба они знали, по какой причине он ее обнимает и какой ужасный для нее день предвосхищают эти дружеские объятия.
Луиджи ушел, мы остались втроем и продолжали слушать радио. Мы не шевелились, сидели молча. Кто-то на концерте слегка покашливал, прочищал горло, чем-то шуршал: публика была живее нас, а мы, не зажигая лампы, только безучастно наблюдали, как меркнет свет дня. Концерт кончился, раздались аплодисменты, и можно было подумать, что все благодарят наше трио за спокойствие и внимание. Джульетта поднялась, выключила радио, зажгла свет и вышла, сказав, что приготовит нам легкий ужин.
Я положила руку на руку Дарио. Она изменилась, стала шире, ногти были подрезаны аккуратнее; обручальное кольцо так давно сроднилось с ней, что, казалось, было ее органичной частью. Я долго гладила эту руку, годы и труды этой руки, потом крепко ее сжала.
— Сегодня я побывала в порту, — сказала я, — я не знала, что ты там работал, что ты стал инженером. Не знала, что ты любишь роскошные машины. А вот музыку ты всегда любил. Хочешь, я снова включу радио? Я хотела бы вместе с тобой пройтись по этой дороге. У меня три дочки, представляешь? Их зовут Зоя, Полина и Жанна. Они все разъехались. Комнаты стоят пустые. Как здесь. Дома, квартиры без детей. Приходит день, когда их больше не ждешь. Она сговариваются между собой, чтобы навестить меня, и звонят заранее, как врачу, вот так… Я впервые увидела тебя, когда ты целовал Корали Щуплин, а "Роллинг Стоунз" пели "Энджи", и я была моложе моих дочек, а теперь, подумай, мне под пятьдесят. Я много работала. Часто плакала. И счастливой тоже была, да, я тоже бывала счастливой… Но очень часто думала: мне это не удастся. У тебя все по-другому, ты богатый. Тебе все всегда удавалось… Теперь это не имеет значения. Я имею в виду, богаты мы или нет, теперь, когда нам под пятьдесят. У тебя красивая жена. И ты тоже красивый… разве что стал плотнее, жизнь проникла к тебе под кожу, насытила кровь и кости воздухом, солнцем, музыкой… Ты помогал приплывать и уплывать судам во все страны мира, а сам ходишь посередине улицы. Джульетта сказала, что ты никогда не плавал на пароходах. Если захочешь, ты мне покажешь маленькую часовню, да? Я очень давно замужем. Моему мужу всегда хотелось, чтобы мне было хорошо, он обо мне заботился, хотел мне добра целых двадцать пять лет. Когда ты уехал, когда твоя мать ждала тебя в машине и мы с тобой попрощались в сосняке, было довольно зябко, как-никак стоял сентябрь, и все-таки… Я не знаю, сколько времени нам с тобой осталось. В любом случае это уже не важно. Но ты должен прожить столько, сколько тебе осталось, нельзя поступать так, как ты поступил…
Я положила голову ему на плечо. Ощутила его кожу. Ток крови под кожей. Она пульсировала в артериях. А вены были такими тонкими. Особенно на висках. Запястья Дарио. Но больше всего я любила ямку на шее под адамовым яблоком. Он слушал меня молча. Никак не отзываясь. Но до того как вернулась в комнату Джульетта, он положил мне на лоб руку, как кладут ее на лоб очень усталых людей, только с нежностью, без всяких других мыслей, с заботой, которая ничего не требует для себя.
На следующее утро Джульетта повезла нас на вершину холма, где стояла любимая Дарио заброшенная часовня. Она остановила машину под деревом и сказала, что нас подождет. Выходя из машины, я поймала взгляд Джульетты в зеркальце: он говорил, что я могу, что должна все испробовать. Я невольно спросила себя: да любит ли она своего мужа или ею владеет мания? Что случилось с их чудесным супружеством? Почему оно так нелепо теперь угасает? А что, если Дарио своим молчанием мстит за двадцать лет жизни напоказ, за нескончаемый спектакль их взаимной любви?..
Мы вышли из машины и направились вдвоем к часовне. Я вспомнила, как упорно смотрели на меня черные глаза Джульетты в зеркальце — они ободряли меня и провоцировали, — и подумала: ее затея не годится ни мне, ни Дарио. Все фальшиво. Все рассчитано, все предусмотрено. Я подумала, что не хочу пережить вместе с Дарио такую банальную историю. И я совсем не была уверена, что он любит это место больше других. Не понимала, по какой причине его мозг должен очнуться на этом холме, точно таком же, как другие, с чертополохом, выжженной травой и кривыми деревьями. И еще подумала, что сейчас могу уничтожить самые лучшие свои воспоминания.
— Иной раз чувствуешь: с меня хватит, — внезапно произнесла я. — Мало ли что хотят от тебя другие! Правда ведь? Ты со мной согласен? Чего ты хочешь? Чего вы оба от меня хотите?
Может быть, я на этом и остановилась бы, если бы он не улыбнулся. Я бы, может, даже попыталась сделать то, чего от меня ждали, если бы не его улыбка. Не его выражение лица, все то же, ничуть не изменившееся. Но он улыбнулся. И его улыбка дала мне понять, что он меня услышал и по-своему оценивает мой гнев и мой протест. Не будь его улыбки, я вошла бы в пустую часовню, посмотрела бы на чашу без святой воды, на растрескавшиеся стены со следами исчезнувших картин, молитвенник, валяющийся на земле рядом с мышиным пометом, покачала бы головой, глядя на лучи солнца, проникающие в разбитые окна, и подумала бы, что я понимаю, почему он приходит сюда. Да, в самом деле, ему должно быть здесь хорошо, потому что жизнь и есть разоренное святилище. И поскольку Дарио оставался бы безучастным, я подумала бы о его жене, которая осталась в машине и ждет, глядя на часы: сколько времени понадобится француженке, чтобы Дарио наконец ответил ей — так или иначе? Впрочем, главное, чтобы иначе. Способен ли прекрасный Дарио еще быть мужчиной? Хочет ли он еще им быть? И почему бы ей не привести ему молоденьких мальчиков из порта, покладистых продувных бестий? Перерождаться так перерождаться, почему бы не сыграть игру до конца? Но Дарио улыбнулся, и я снова заговорила. Так, как мне и хотелось. Не стараясь привлечь его к себе или задеть.
