Елена Рахманова - Клин клином
Он увидел, что девушка неожиданно потеряла интерес к его рассказу, но счел нужным довести его до конца.
– Разговор у нас зашел о фамилиях, и я спросил, как переводится на русский, к примеру, фамилия Шеварднадзе…
– И как? – спросил, заинтересовавшись, Богдан.
– Вроде как Коршунов.
– А твоя фамилия никак не переводится, – заявил он. – Значит, по-грузински ты звался бы Коржикшвили или Коржидзе. Черт, язык сломать можно!
– Вот и побереги его, – заметил Филипп. – Пригодится за ужином пельмени есть.
Богдаша усмехнулся, оценив юмор, и тут заметил, что в комнате установилась какая-то особая, напряженная атмосфера. Владимир стоял столбом, уставившись в пол. Надежда озиралась по сторонам, словно никак не могла взять в толк, как здесь оказалась. Филипп с задумчивым видом переводил взгляд с одного на другую, словно старался прийти к какому-то выводу.
Богдану стало неуютно среди этих троих. Что-то явно происходило, а он не знал, с какого боку к этому подступиться. Да и нужно ли…
– Я пойду, ладно? – произнес он, ни к кому особо не обращаясь, и вышел на крыльцо.
За оградой палисадника на лужайке стоял их верный бордовый жигуль, на заднем сиденье которого громоздился серый деревянный наличник. Его сняли по дороге с одиноко стоящей заброшенной развалюхи. Основная добыча была бережно уложена в багажнике.
Подумав об этом, Богдан сразу повеселел и, насвистывая популярный мотивчик «Слезы капали, звезды падали» – ходили слухи, что у этой песни из двух десятков повторяющихся слов аж три автора текста, – направился к машине. Среди старых рукотворных вещей он чувствовал себя в родной стихии. Мог любовно гладить глиняный кувшин, подолгу рассматривать пятно, которое оставил на нем огонь в печи. А чесалки и прялки, каждая уникальная в своем роде, приводили его в священный трепет. Это же надо было превратить обыкновенную бытовую вещь в произведение искусства!
Открыв багажник автомобиля, Богдан стал осторожно выкладывать на траву печные изразцы, которые были родом из той же избы, что и наличник, три завернутые в плед иконы неизвестных святых и неважнецкого качества, треснутую фаянсовую миску и кувшин, оба украшенные букетами цветов, их тринадцатый по счету самовар, углевой утюг с запором в виде женской головки и небольшого, но тяжеленького орла с распростертыми крыльями.
Орел был шестидесятых годов прошлого столетия и, сам того не ведая, собирался перелететь из разряда никчемных подарков на юбилей в разряд модных деталей современного интерьера.
– Винтажно, однако, – пробормотал довольный Богдаша, ставя статуэтку на пенек так, чтобы на него падали лучи заходящего солнца, и любуясь ее четким силуэтом.
Вскоре к нему присоединился Филипп.
– Ты правильно сделал, что ушел, – сказал он приятелю, усаживаясь на корточки между ним и орлом на пеньке.
– А что там происходит? Володька словно с цепи сорвался. Я уж испугался, не по мою ли душу…
– И что ты опять натворил? – спросил Филипп.
– Загнал его пейзаж. Тот, что со сгоревшей избой. За хорошие бабки, между прочим. Сколько назвал от фонаря, столько и отвалили.
– Так чего ты боишься?.. Или взял картину без спроса? – догадался Филипп.
– Угу. Без спроса.
– И кто купил?
– Одна… одна дама. Просто женщиной ее даже не назовешь.
Филипп удивленно присвистнул:
– И откуда же такая здесь выискалась? Из иностранцев, что ли?
– В том-то и дело, что не из иностранцев, – ответил Богдаша. – Тех сразу узнаешь: опрятненькие такие, одеты преимущественно в светлое, на ногах кроссовки или теннисные туфли. Шумят, всему радуются, суетятся, улыбаются во весь рот. А эта идет не спеша, по сторонам слегка поглядывает, будто видела все это тысячу раз, но все равно ей приятно. Ни лишнего движения, ни громко сказанного слова. Одета просто, но все на ней сидит как влитое. И старается быть как бы незаметной, а все перед ней расступаются, будто задеть боятся. Словно вокруг нее аура какая защитная или преграда невидимая. Даже собачонке ее беленькой никто на лапу в толчее не наступил…
– Так это же, наверное, Преображенская была, – сказал Филипп.
– Ты ее знаешь?
– Ее весь мир знает. Оперная певица, мировая величина. Родом из этих мест. Так, значит, сама Преображенская купила пейзаж нашего Володьки. Надо будет при случае его порадовать. Кто-кто, а она толк в живописи понимает.
– А вдруг он не собирался тот пейзаж продавать, тогда что? – спросил Богдаша.
– Ну, – задумчиво произнес Филипп, – тогда он тебя убьет. За инициативу.
– Точно, убьет, – согласился с другом Богдаша. – Особенно сейчас, когда он в таком состоянии. Не знаешь, что с ним?
– По-моему, это называется шерше ля фам.
– А чего ее шершеть-то? – удивился Богдан и покосился на дом. – Сами же договорились, что Володька охмурит столичную владелицу нашего провинциального пристанища.
– Договориться-то договорились. А произошло с точностью до наоборот, и, похоже, на полном серьезе.
Богдаша в задумчивости сел на траву по-турецки и подпер подбородок рукой.
– И что нам теперь делать? – задумчиво спросил он.
– Понятия не имею, – ответил Филипп. – Я не сторонник вмешиваться в чужую личную жизнь, но и дома лишаться жалко. А вот можно ли сочетать и то и другое так, чтобы никто не остался внакладе, ума не приложу.
Глава 13
– Ну, я пойду, – пробормотала Надежда, не двигаясь с места.
– Иди, конечно, – буркнул Владимир, не глядя на нее. – Я тебя не держу.
В течение последующих пяти минут никто из них не проронил ни звука и не шелохнулся.
Наконец Надежда вздохнула и повернулась в дверях.
– Подожди, – тут же окликнул ее Владимир. Девушка неуверенно замерла, потом качнула головой и пошла к себе.
Случайно произнесенная фамилия жестоко, в один миг вырвала ее из некоего подобия спокойной жизни, которое она себе создала и за которое усиленно цеплялась. Как же непрочен и умозрителен был этот кокон беспроблемного бытия! За его тонкими, как паутина, стенами по-прежнему существовал и Ладоша, всем довольный, преуспевающий мерзавец, который использовал ее и потом без зазрения совести бросил, и работа, на которую, честно говоря, не было сил вернуться. Даже воспользоваться разрешением Жеже и попросить продлить отпуск за свой счет и то было невмоготу.
Надежда понимала, что ей пойдут навстречу, и именно это было невыносимее всего. Пойдут навстречу, ибо прекрасно понимают ее состояние доверчивой и потому обманутой дурочки. Она словно оказалась выставленной на всеобщее обозрение в тот самый момент, когда больше всего хочется забиться в нору и зализывать душевные раны втайне от всех и вся. А она была как на ладони под равнодушными, любопытными, язвительными или – да какая, собственно, разница! – сочувственными взглядами. Ее откровенный восторг и безудержное обожание никчемного жирного типа мужского пола выглядели идиотскими, а желание всю себя подчинить ему – по-детски глупым и не делающим ей чести.
