Даниэла Стил - Обещание страсти
Она на мгновение замолчала.
– Только ли американцы, Кассия?
Она покачала головой:
– Нет. Но здесь все более откровенно. Они более бесстыдные или менее стыдливые. Они проявляют меньше «уважения», я не знаю. Может быть, мама была слишком хрупкой. И слишком одинокой. У нее всегда был такой вид, словно она не до конца понимает «за что».
– Она ушла от вашего отца?
Теперь он был заинтересован. Очень. Он начал сочувствовать женщине, которая была матерью Кассии. Хрупкая английская аристократка.
– Нет. Она влюбилась в моего учителя французского.
– Вы шутите? – Он почти развеселился.
– Нет.
– И это вызвало большой скандал?
– Думаю, что да. Должно быть. Это убило ее.
– Именно это?
– Кто знает? Это и много других вещей. Мой отец узнал, и молодого человека уволили. И я полагаю, после этого на нее нашло. Она почувствовала себя предательницей и сама осудила себя на смерть. Она пила все больше и больше, а ела меньше и меньше и наконец получила то, что хотела. Выход.
– Вы знали? Про учителя, я имею в виду.
– Нет, не тогда. Эдвард, мой опекун, рассказал мне позже. Чтобы быть уверенным, что «грехи матери не повторит дочь».
– Почему вы называете это предательством? Потому, что она обманула вашего отца?
– Нет, это простительно. Непростительно то, что она предала своих предков, свое наследие, свой класс и свою голубую кровь, влюбившись и вступив в связь с «мужиком».
Она попыталась рассмеяться, но смех прозвучал нервно.
– И это грех? – озадаченно спросил Лукас.
– Это, мой дорогой, самый страшный грех из всех. Ты не имеешь права спать с низшими классами. Во всяком случае, это относится к женщинам моего окружения. К мужчинам это не относится.
– Для них нормально спать с «низшими классами»?
– Конечно. Сотни лет джентльмены спали с горничными. Но хозяйка дома не может спать с шофером.
– Понятно.
Он постарался сделать вид, что его это позабавило, но это не так.
– Но моей маме это было непонятно. И она совершила еще больший грех. Она влюбилась в него. Она даже поговаривала о том, чтобы сбежать с ним.
– А каким образом ваш отец узнал об этом? Он следил за ней?
– Конечно, нет. Он даже не подозревал. Нет, Жан-Луи просто сам сказал ему. Он хотел пятьдесят тысяч долларов за то, что не вызовет скандал. Учитывая обстоятельства, это недорого. Отец заплатил ему двадцать пять и сделал так, что его депортировали.
– Ваш опекун рассказал вам об этом? – Лукас выглядел очень сердитым.
– Конечно. Как страховку. Чтобы держать меня в узде.
– Ему это удалось?
– В некотором смысле.
– Почему?
– Потому, что в извращенном смысле я боюсь своей судьбы. Это выглядит как «будь проклята, если ты это сделаешь, и будь проклята, если не сделаешь». Я думаю, что, если бы я жила так, как от меня ожидают, я возненавидела бы такую жизнь и упилась бы до смерти, как моя мать. Но если я предам свое «наследие», то я, может быть, все равно закончу тем же. Преданная предательница, влюбленная в подонка из низшего класса, который шантажировал ее мужа. Славно, не так ли?
– Нет. Это трогательно. И вы действительно верите во всю эту чушь о предательстве?
Она кивнула:
– Я вынуждена верить. Я видела слишком много похожих историй. В некоторых случаях это происходило и со мной. Когда люди знают, кто ты, они обращаются с тобой по-другому. Ты больше для них не человек. Ты легенда, вызов, вещь, которую они хотят получить. Единственные, кто понимает тебя, – это люди твоего круга.
– Вы хотите сказать, что они вас понимают? – Он выглядел ошеломленным.
– Нет. В этом вся беда. Это не для меня. Я не на своем месте. Я терпеть не могу быть такой, какой меня ожидают видеть. И я не могу иметь то, что хочу. Во всяком случае, я этого боюсь. Я, о черт, Лукас, я не знаю.
Она с расстроенным видом сжала в руке спичечный коробок.
– А что случилось с вашим отцом?
– Несчастный случай, и вовсе не потому, что он был удручен из-за матери. После ее смерти у него была целая вереница женщин. Хотя я уверена, что ему недоставало мамы. Но он был такой ожесточенный. Казалось, что он больше не верит ни во что. Он стал пить. Ездил слишком быстро. Умер. Все очень просто на самом деле.
– Нет, очень сложно. Вы говорите мне сейчас, что «предательство», как вы это называете, вашего «наследия», вашего мира, приводит к самоубийствам, смертям, несчастным случаям, шантажу и разбитому сердцу. Но к чему приводит следование всем принципам? Что случится, если вы будете играть по правилам, Кассия, и никогда не «предавать ваш класс», как вы выразились? Что будет, если вы просто будете жить, как принято в вашем мире? Я имею в виду вас, Кассия. Что это сделает с вами?
– Медленно убьет меня. – Она ответила тихо, но очень уверенно.
– И это сейчас с вами происходит?
– Да. Я так думаю, мало-помалу. У меня все еще есть возможность на время сбежать на свободу. Это помогает. К тому же то, что я пишу, является моим спасением.
– Украденные моменты. Вы когда-нибудь вырывались на свободу неприкрыто?
– Не смешите, Лукас. Каким образом?
– Как вам захочется. Например, сделать то, что вам хочется, открыто для разнообразия?
– Я не могу.
– Почему?
– Эдвард. Пресса. Сделай я хоть что-нибудь, немного выходящее за рамки, все тут же появится в газетах. И я имею в виду что-нибудь совсем простое – выйти на люди с кем-нибудь не из нашего круга, – она многозначительно посмотрела на него, – пойти куда-нибудь в неподобающее место, сказать что-нибудь неосторожное, надеть что-нибудь нескромное.
– Хорошо, в прессе нелестно отзовутся о вас. Ну и что? Небеса не упадут из-за этого.
– Вы не понимаете, Лукас. Упадут.
– Потому что Эдвард поднимет шум? Ну и что?
– Но что, если он прав? И что, если я закончу… – Она не смогла продолжить, и он сделал это за нее:
– Как ваша мать?
Она посмотрела на него со слезами на глазах и кивнула.
– Этого не случится, детка. Вы не сможете. Вы другая. Я уверен, что вы свободнее. Вы, вероятно, более опытная и, может быть, даже более умная, чем она. И черт возьми, Кассия, что случится, если вы влюбитесь в учителя, или дворецкого, или шофера, или даже в меня? Что произойдет?
Она не ответила.
– Это особый мир, Лукас, – наконец сказала она, – с его собственными законами.
– Да. Как кутузка, – с горечью произнес он.
– Вы имеете в виду тюрьму?
Он кивнул в ответ.
– Я думаю, вы правы. Молчаливая, невидимая тюрьма, со стенами из принципов и лицемерия, и лжи, и ограничений, и камер, обитых предрассудками и страхами, и все это усыпано бриллиантами.
Он посмотрел на нее и рассмеялся.
– Что такого смешного?
– Ничего, только девять десятых населения мира готовы бить друг друга по голове, чтобы проникнуть в этот ваш элитарный мир, а попав туда, судя по всему, несильно обрадуются.
