Анна Берсенева - Азарт среднего возраста
– А хоть бы и обмен! Зато честный.
– Ладно, честная ты наша, – добродушно произнесла подружка. – Скажи лучше, когда в Милан ко мне приедешь? Теперь-то вроде дело сделано, штамп стоит, можно развлечься. Супруг твой, кстати, как, не жадный? Понимает, что тебе гардероб надо периодически обновлять?
– Вряд ли он про гардероб понимает. То есть он про это вообще не думает. И правильно, между прочим. Еще бы не хватало ему про бабские штучки думать! А денег даст. Он не жадный. И в средствах не стеснен.
Последнюю фразу Аннушка произнесла с едва различимым хвастовством. Впрочем, оно было и понятно, и вполне извинительно. Она удачно вышла замуж. Она не сделала для этого ничего подлого, даже наоборот, проявила максимальную честность. И почему ей не гордиться собою перед подружками?
Александр отступил от двери курилки и пошел по коридору прочь.
Глава 14
Фонтан был занесен снегом так, что его очертания едва угадывались в темноте. Над круглой чашей высился сугроб, по которому вилась поземка. Деревья стучали темными ветками. Теперь, зимой, все они казались одинаковыми – клен, ясень… Но Александр привык к ним с детства, различал с закрытыми глазами, и стук их голых зимних веток не рождал в его сердце тревоги. Даже наоборот – покой он рождал, покой.
Он знал, что Вера ложится поздно, поэтому не стал ей звонить. Да и не принято у них было, чтобы он звонил, предупреждая о своем появлении в родительском доме.
Эркер, выходящий в палисадник к фонтану, светился неярким светом.
«Лампа на столе горит, – подумал Александр. – Мамина лампа».
Керосиновую лампу с витыми медными кружевами мама привезла из Александрова, когда ездила туда продавать дом. Сашке и Вере было тогда по году, не больше, так что они помнили эту лампу, можно считать, с самого рождения.
По маминым рассказам они знали, что папа рассердился, узнав о продаже александровского дома.
– А почему папа рассердился? – спросила однажды семилетняя уже Вера, в очередной раз выслушав мамин неторопливый рассказ про тот старый деревянный дом, стоявший в саду над рекой Серой. – Он же на тебя никогда не сердится.
Это была правда. Отец относился к маме так, как будто она была редкостным чудом его жизни. Вроде снежинки, которая непонятно как влетела в комнату и загадочным образом не тает. Он никогда не говорил об этом, но это чувствовалось само собою.
– Так ведь родовое гнездо мое там было. Папа это ценил. Его-то родня поморская вся сгинула, перед войной еще. Кого расстреляли, кого выслали, а кто и сам в белый свет без вести ушел, от беды подальше.
Мама улыбнулась так, как только она умела. Улыбка ее не была веселой, но и грустной ее назвать было невозможно. Только через много лет, когда мамы давно уже не было на свете, Вера сказала брату, что поняла, что такое было в маминой улыбке. Счастье в ней было, глубокое, глубинное счастье. И одновременно – сознание того, что это счастье не вечно. Соединение этих чувств и делало ее улыбку такой необыкновенной, необъяснимой. Когда отец умер, улыбка исчезла навсегда; на мамином лице, в ее взгляде осталось одно только горе.
– Тогда зачем ты тот дом продала, если он родовое гнездо? – удивился Сашка.
– Потому что свое гнездо надо было вить. Уж и вы ведь у нас родились, а жить нам всем, считай, негде было. У отца комната была в малосемейке. Как вчетвером на семи метрах? Он переживал очень, что не может для нас удобной жизни устроить. И вдруг ему кооператив предлагают. Вот эту нашу квартиру. А денег на первый взнос не было. Я поехала и дом александровский продала.
– Не жалко было? – спросил Сашка.
– Нет, милый, – улыбнулась мама.
Она ничего не добавила к этим словам, никак их не объяснила. Но Сашка и сам понял, даже в те свои семь лет, что маме ни в голову, ни в сердце не пришло жалеть о доме, в котором прошли ее детство и юность. Не то что счастье – одна лишь надежность жизни мужа и детей была для нее несравнима по ценности с самыми прекрасными воспоминаниями и даже с такой важной вещью, как родовое гнездо над рекою.
Оттуда, из этого дома, мама почти ничего не забрала. Вера потом говорила, что маме, наверное, жалко было своими руками разорять его, поэтому, уезжая, она оставила в нем все как есть. Или, может, новые хозяева показались ей такими людьми, которым не жаль все оставить? Во всяком случае, она привезла из Александрова только вот эту настольную медную лампу, которую папа переделал потом из керосиновой в электрическую, да кружевную скатерть, выкрашенную в нежно-зеленый цвет. Скатерть связала мамина бабушка, вытянув для этого нитки из марли, она же и выкрасила ее зеленкой. Это было во время войны, а тогда, мама рассказывала, даже нарядные платья шили из обыкновенной марли и красили зеленкой или йодом.
Скатерть лежала в комоде. А узорчатая лампа горела на столе и теперь, освещая эркер. Приглушенный шторой свет падал на узкую аллею, по которой Александр шел от фонтана к дому.
Он не стал обходить дом вокруг, чтобы войти через подъезд, а поднялся прямо из палисадника по лесенке и постучал в стекло эркера. Отдернулась штора, Вера приложила ладони лодочкой к стеклу. Она еще не видела брата, стоящего в темноте и метели, а он сразу разглядел ее, освещенную лампой, и поразился тому, что увидел.
Он не был у Веры давно, с самой осени. Аннушка, Юля, азарт, скандал – все это отвлекало его от сестры, не оставляло времени, чтобы ее навестить; они лишь перезванивались иногда. Теперь, глядя на Верино лицо, Александр вспомнил, что ее голос еще летом показался ему каким-то растерянным, даже смятенным. Но на его вопрос она как-то торопливо ответила, что все у нее в порядке. А он был тогда занят дальневосточными планами «Ломоносовского флота», был раздразнен Аннушкиной холодностью, а потому удовлетворился этим невнятным ответом.
Теперь ее лицо поразило его. Ярче, чем лампой, которую Вера держала в руке, оно было освещено каким-то незнакомым чувством. Александр никогда прежде не видел такого чувства на лице сестры, и поэтому не сразу понял, что это.
Это было сильное, ни на мгновенье не проходящее воодушевление; так он для себя его назвал, потому что не умел назвать иначе. Щеки ее пылали так, что можно было бы подумать, она больна или сильно встревожена, если бы не свет, сиявший в ее глазах.
В этом свете не было ничего болезненного или тревожного, а было одно только счастье.
Вера наконец разглядела брата в темноте, засмеялась и распахнула дверь эркера. Александр вошел в комнату. Клубок метели ворвался вместе с ним, осыпал Веру морозной разноцветной пылью.
– Сашка! – воскликнула она. – Как же хорошо, что ты сегодня пришел!..
Александр только теперь заметил, что сестра одета, пожалуй, более нарядно, чем можно было бы ожидать, придя к ней домой среди ночи. Он мало обращал внимания на женские наряды, но праздничность бронзового, под цвет волос, Вериного платья, длинного и с открытыми плечами, трудно было не заметить.
