Анна Берсенева - Азарт среднего возраста
Если Сашка возвращался в это время домой, избегавшись на катке или по дворам до гуденья в ногах, то издалека видел широкоплечую отцовскую фигуру в прозрачном проеме эркера. Он запомнил это пронзительно и ясно – мысли свои запомнил, чувства, которые его при этом охватывали. Он словно воочию видел тогда, какая огромная, какая могучая жизнь простирается у отца за плечами. Совсем маленьким Сашка думал, что, когда вырастет, его собственная жизнь будет точно такой же. Это казалось ему главным атрибутом взрослости – быть таким же, как отец.
– Я тебе в эркере постелю, – повторила Вера.
Сашка вздрогнул. Не хватало еще омрачать ее радость своим идиотски отрешенным видом!
– Да, – кивнул он. – Я тоже в эркере люблю. Ты мне только белье дай, я кресло сам разложу.
Вера все-таки постелила ему сама; кресло-кровать раздвинул Павел Николаевич, пока Александр был в ванной. Александру понравилось, что Верин муж не навязывается на беседу по душам за чашкой водки, как сделали бы восемь из десяти мужчин, едва познакомившись с новым родственником. В нем вообще было что-то такое, что заставляло радоваться за Веру и даже забывать о таком ошеломляющем обстоятельстве, как приобретение в придачу к мужу троих малолетних детей.
Александр выключил свет и отдернул штору. Свет уличного фонаря заливал комнату, но ему это не мешало. Как и в детстве, все предметы становились в этом свете таинственными, огромными какими-то. Он любил такое необычное состояние предметов, и теперь любил не меньше, чем в детстве.
Спать не хотелось совсем, он сказал, что ляжет, только для того чтобы поскорее освободить сестру от хлопот, связанных с его неожиданным появлением.
Александр встал, прошелся по комнате, выдвинул нижний ящик комода, достал малиновый бархатный альбом с резными латунными уголками. Сел на край разложенного кресла. Уличный свет был здесь, в эркере, таким ярким, что фотографии в альбоме можно было разглядеть во всех подробностях.
Фотографии начинались с того времени, когда родители поженились, и особенно много их становилось с рождением Сашки и Веры. Отец не то чтобы не любил фотографироваться – просто в том одиночестве, из которого много лет состояла его жизнь, он не видел в этом необходимости.
Так что необщие фотографии были только мамины, впрочем, их тоже было немного. Вот она стоит в том самом александровском саду над рекой, весна, сирень цветет так пышно, что кажется клубами какого-то необыкновенного белого дыма.
Вот сидит в светелке у окна, на коленях у нее книга, а на подоконнике лежат пяльцы со вставленной в них вышивкой.
«И точно, светелочница, – улыбалась мама, показывая детям эту фотографию. – Не зря люди нас так звали».
Женщины в ее семье работали светелочницами еще со старых лет, когда с Александровской мануфактуры раздавали нитки по домам, чтобы люди ткали у себя в светелках, а холсты сдавали на фабрику. Мама холстов уже не ткала, она всю жизнь проработала медсестрой. Но это слово, «светелочница», шло ко всему ее облику необычайно.
Вот мама в белом халате стоит у входа в больницу города Александрова. Больница эта, она рассказывала, располагалась в древнем монастыре, и там тоже был сад, и в войну, когда больница была госпиталем, а маме было всего шесть лет и она приходила туда помогать своей бабушке-санитарке, то Игнат Михайлович Ломоносов, который лежал здесь раненый, учил ее в этом саду читать. Она сидела тогда на скамейке под цветущей яблоней, водила пальцем по буквам, а яблоневые лепестки сыпались на книжные страницы, и маленькой Маше казалось, они помогают ей учиться – указывают, какие буквы главные. Она на всю жизнь запомнила стихи, которые читала тогда: «Не все, что здесь цвело, увянет, не все, что было здесь, пройдет…»
Мама рассказывала Сашке с Верой, что в ту весну на всю жизнь запомнила раненого майора Ломоносова, которого привезли в Александров санитарным поездом из Германии в последние дни войны. То есть лицо его она потом, конечно, почти позабыла, все-таки маленькая была, когда он учил ее читать под монастырскими яблонями, но вот то ощущение, которое связалось у нее с ним в детстве, запомнила накрепко. Она сразу почувствовала и чувствовала всегда, что этот высокий, небо закрывающий плечами суровый майор – почему-то самый близкий, родной ей человек. Роднее даже, чем бабушка, которая ее вырастила, чем родители, умершие перед войной от тифа… Почему это так, мама не знала. Но когда через много лет после войны случайно встретилась с отцом, приехавшим в командировку в Александров, ей показалось, что она не расставалась с ним никогда. И не должна расставаться…
По тому, как мама рассказывала о той случайной послевоенной встрече, Сашка впервые понял, что случайностей в жизни не бывает. И убеждался в этом всю свою жизнь, богатую крутыми поворотами.
Он листал альбом, шуршала папиросная бумага, которой были переложены фотографии. Вот уже пошли их с Верой детские снимки. В коляске, в палисаднике у фонтана, в школьном дворе первого сентября – Верино лицо торжественно сияет между двумя белыми бантами, а у Сашки, несмотря на парадную рубашку и отглаженные брюки, вид самый что ни на есть хулиганский…
Вдруг из-под папиросной бумаги выпала фотография, которой Александр прежде не видел. Или просто забыл? Все-таки он давно не открывал этот альбом.
Фотография была военная – кажется, единственная фотография отца на фронте. Александр перевернул ее, прочитал выцветшую надпись: «Одер, апрель 1945 года». Скорее всего, она была сделана за несколько дней до отцовского ранения. Отец стоял перед шеренгой бойцов саперного батальона, которым командовал с середины войны – с тех пор, как его перевели в регулярные части из штрафбата, куда он попал в сорок первом году прямо из лагеря.
Александр вглядывался в его лицо, в лица его солдат и не мог понять, какая мысль тревожит его, не дает отложить эту фотографию и листать альбом дальше. Обычные в общем-то люди: немолодой крестьянин, интеллигентный юноша в очках, грузин лет тридцати… Наконец он понял, что его так беспокоит.
В выражении этих лиц, и в отцовском тоже, было что-то такое общее, единое, что казалось, на снимке запечатлены братья. Но как называлось то, что их объединило? Он не знал.
Александр закрыл альбом, положил обратно в ящик. Все-таки надо было лечь, уснуть и уехать завтра рано утром. Не хотелось мешать Вере с ее мужем, да и знакомство с его детьми требовало отдельного внимания. Но, главное, надо было пораньше приехать к Аннушке. Он и так чувствовал себя скотиной оттого, что уехал с собственной свадьбы. Даже странно, что Аннушка отнеслась к этому спокойно.
– Я понимаю, ты хочешь побыть один, – сказала она, когда Александр позвонил ей с улицы, выходя из сада «Эрмитаж». – Когда ты приедешь?
