Любовь – это путешествие - О'
– Разумеется, – с напускной строгостью говорю я. – Спасибо.
«Спасибо»? Звучит жалко. Ну да ладно, сказанного не воротишь. Тайсон с недовольным видом плетется за Этьеном.
Я отправляюсь на поиски Тайсона, как только заканчивается урок, и нахожу его у кабинета директора, сам Этьен стоит в дверях.
– Давай, Тайсон, вот твой шанс, – призывает он.
– Извините, мисс Гилберт, – мямлит Тайсон, опустив глаза на мои туфли.
– Хорошо, Тайсон, – киваю я. Когда он уходит достаточно далеко, спрашиваю Этьена: – А что он натворил?
Директор приглашает меня в кабинет и закрывает дверь.
– Что ж, соберитесь с духом, – предупреждает он с легким французским акцентом, проглатывая некоторые звуки. – Тайсон блеснул художественными талантами.
Смотрю на тетрадный лист на столе Этьена.
Весьма недурно, если честно: с первого взгляда понятно, что на рисунке я. По крайней мере, лицо мое. Все что ниже… не столь точно.
– Ого! – Я краснею, но не могу оторвать взгляда от рисунка. – Это…
– Да уж… – кивает директор. – Мальчики-подростки… – Он разводит руками, словно говоря: «Ну что с ними делать?».
Конечно, он изобразил меня голой, в классической позе из комиксов: стою спиной, но оборачиваюсь через плечо, чтобы видно было и грудь, и задницу. И я в этой фантазии очень уж… пышная. Кроме талии шириной где-то в запястье.
– Оставлю его у себя, не против? Не хочу вас смущать.
– Спасибо, – улыбаюсь я. – Не против, а то было бы… очень неловко. – Прикусив губу, снова разглядываю картинку.
– Тайсон будет оставаться после уроков до конца месяца. Еще у нас был долгий разговор про объективизацию женщин, – уверяет Этьен, откинувшись в кресле и сцепив руки замком за головой. – Я бы сказал, что в его черепушке отложилось меньше одного процента, но никогда не знаешь…
– По крайней мере, он попросил прощения. Спасибо за помощь.
Этьена извинения Тайсона, похоже, не впечатлили.
Я переворачиваю листок и вижу надпись с другой стороны: «Мисс Гилберт Соблазнительница». Со смехом протягиваю Этьену художество, и его губы подрагивают в улыбке.
– Иисус и Матерь Божья, – ворчит он прямо как настоящий англичанин.
– Спасибо хоть «соблазнительница», – замечаю я. – Могло быть «совратительница» или еще хуже.
Этьен поднимает голову, слегка улыбаясь. Он красивый, в классическом смысле: симметричные черты лица, каштановые волосы, карие глаза, светлая кожа, на которую хорошо ложится загар.
– Хорошо, что у вас есть чувство юмора, Адди. И… здравомыслие.
– Вы хотели сказать цинизм? – говорю я, прежде чем успеваю подумать. Получилось слишком дерзко для беседы с директором. Этьен только пожимает плечами, снова откидываясь в кресле.
– В мире полно мечтателей. А практичный взгляд на вещи куда важнее, чем кажется. Вы принимаете детей такими, какие они есть. Вот почему вы станете прекрасным учителем.
Замечаю, что он использовал будущее время – может, потому, что как раз объясняла эту тему на уроке. Но все равно, это впервые, когда Этьен меня похвалил. Он всегда умело маскирует критику под «замечания», и я уверена, что до сегодняшнего разговора позитив его был нарочито преувеличенным. Однако на этот раз он действительно сказал то, что мне хотелось услышать.
– Спасибо.
Он кивает – явный знак, что мне пора. Иду к двери и краем глаза замечаю, как он складывает рисунок Тайсона и аккуратно убирает в ящик стола.
Когда-то родительский дом был роскошным. Местами он сохранил черты прежнего великолепия, как увядшая голливудская актриса, в прошлом купавшаяся в лучах славы. Сейчас все комнаты в западном крыле закрыты – слишком дорого обходится отопление, и даже снаружи здание кажется изрядно потрепанным: некоторые стекла треснули, краска почти полностью облупилась с той стороны, что открыта ветрам.
Отец противится любым способам заработать на доме: не хочет проводить свадьбы, не позволяет передать его в Национальный фонд и переехать в менее ветхое жилище поближе к цивилизации. Это его фамильное гнездо. Но как бы хорошо ни шли дела на фондовой бирже, на содержание особняка в любом случае не хватит. Всему виной мой беспутный двоюродный дедушка. Он спустил почти все семейное состояние в покер, что делает его харизматичным романтическим героем, но паршивым предком. После его смерти остались только земля и дом.
Я стою на пороге и вздрагиваю от внезапного звука выстрела. Охота – единственное, чем папа разрешает заниматься на нашей земле, и то потому, что такова традиция. Тетерева и фазаны стали неотъемлемой частью дома. Однажды я спустился в ванную, а в раковине сидел фазан – забрался через давно заклинившее окно, из-за которого в комнате вечно стоял леденящий холод, причем сквозняк дул прямехонько на унитаз.
Если отец охотится, значит, вернется домой в хорошем настроении. Я толкаю входную дверь – опять надо обстругивать, распухла и с трудом открывается, – и захожу в холл, самую ухоженную часть дома. У подножия лестницы стоит ваза со свежесрезанными цветами, кафельный пол сверкает.
– Дилан?
Я улыбаюсь.
– Мам?
– Я здесь! – зовет она.
Закатываю глаза: мама так и не приспособилась к жизни в большом доме, где «здесь» явно недостаточный ориентир. Она выросла в обычной двухкомнатной квартире в Кардиффе, и даже тридцать лет брака с моим отцом не изменили ее. В свое время их свадьба привела к скандалу, хотя в остальном мой отец никогда не вызывал неодобрение общества. Он все делает «как положено».
– На кухне? – кричу я.
– В зале!
Я иду на звук ее голоса в единственную используемую гостиную – зал, в свое время предназначенный для приема гостей. Из высоких окон открывается потрясающий вид: зеленые поля колышутся на ветру, темная чаща леса, ни души вокруг.
Мама ласково берет мое лицо в ладони. На ней бриджи для верховой езды и свитер. В коротких волосах прибавилось седины, но это и понятно – прошло полгода с нашей последней встречи.
– Мальчик мой, – говорит она, сжав мне щеки. – Хотел отца до инфаркта довести?
Я обнимаю ее и чувствую, как подкрадывается привычный ужас: карабкается вдоль позвоночника, окутывает мглой. Весь дом полнится им: здесь я Дилан-мальчишка, неспортивный ребенок, не умеющий разобраться в математике, и просто нежелающий взрослеть.
– Не знаю, почему папа так расстроился, – говорю я и сажусь на диван, зловеще скрипнувший под моим весом. Викторианских времен, он набит жестким конским волосом, кончики которого колют ноги. – В любом случае сейчас у меня есть кое-какой план.
От облегчения на мамином лице сводит живот.
– Замечательно! Устроился на работу?
– Ну… не совсем, – тушуюсь я. – Зато наконец-то решил, чем хочу заниматься. Собираюсь получить степень магистра по английской литературе, потом буду преподавать.
Мама встревоженно стискивает руки.
– О, Дилан…
– Что? – почти кричу я. Так и знал – придется оправдываться. Едва открыв скрипучую входную дверь, я уже приготовился защищаться. – Что не так?
– Отец предпочел бы что-то более стабильное в плане финансов. Дилан, ты же видишь, как идут дела. – Она беспомощно обводит рукой побитые молью шторы и потеки, расползающиеся от потолка по стене. – Когда унаследуешь…
– Люк унаследует, ты хотела сказать.
– Дилан, – тихо просит мама.
Папа вычеркнул Люка из завещания, когда тот признался, что гей. Мне было десять, а Люку двенадцать. Двенадцать!
Сжимаю кулаки. Знаю, маме можно только посочувствовать – жить с моим отцом должно быть невыразимо трудно, даже если она его любит. Но я не могу простить, что она не сумела переубедить его насчет Люка. Отец общается с братом, приглашает его в гости, дает советы по бизнесу, но отказывается знакомиться с Хавьером и не оставляет сыну наследство.
– Просто иди работать к отцу, – мягко убеждает мама. – Дилан, на тебя ляжет такая ответственность…
– Элинор?
Голос отца. Я сразу же напрягаюсь.
– Я в зале! С Диланом! – Мама расправляет плечи и складывает руки на коленях.
