Анатолий Ярмолюк - Нежная душа урода
— Вас прислал Кривобоков? — спросила моя Феюшка.
— Откровенно сказать, он, — почему-то засмеялся Наливкин. — Он, он, мой кормилец и поилец… Как видите, я с вами вполне откровенен и рассчитываю на ответную откровенность. А? Откровенность — без стеснения и церемоний!..
— Что вы хотите от нас услышать? — спросил я. — О чем будут ваши вопросы?
— Ну, — сказал Наливкин, — вопросы будут довольно простые. Кто вы и откуда, такие красивые, возникли, как живете-можете в этом мире… Да, еще: как складываются ваши супружеские, интимные, так сказать, взаимоотношения? Ах, черт побери, вот это будет статья! Любовь карликов! Настоящая журналистская находка! Уж я-то сдеру с этой сквалыжной редакции и гонорар по полной программе, и премиальные, и… Да, а что касаемо фотографий, то тут принцип таков: чем больше будет фотографий, тем лучше. Ну и, соответственно, чем откровеннее будут эти фотографии, тем, опять же, лучше. За откровенность могу и добавить… Ну так как, братва лихая? Приступим или как?
Помню: я слушал разглагольствования этой твари, и мне было ужасно стыдно перед моей Феюшкой. Будто бы в том, о чем говорил этот субъект, непосредственно был виновен я сам. А впрочем, разве я не был виновен? Я был виновен уже в том, что таким родился на свет. Надо было мне еще в детстве нырнуть в один из омутов речки Журавлихи, протекавшей мимо нашей деревни Овсянки. Надо было нырнуть в эту притягательную черную глубь и ни за что не выныривать… Ощутив уже знакомый зуд в кулаках, я подошел к репортеру Наливкину, коротко размахнулся и двинул его в пах. Наливкин охнул, согнулся и, кажется, потерял сознание. Я взял его за ворот и вытащил за порог нашего с Феюшкой дома. На улице шел дождь, и от этого Наливкин скоро пришел в себя.
— Э… — испуганно глядя на меня, проблеял он. — Это… ты чего?
— Еще раз явишься — убью! — спокойно сказал я. — И передай это всем: и кто тебя послал, и всем прочим. Ты меня понял или тебе пояснить дополнительно?
— Э… — еще раз проблеял репортер Наливкин. — По… понял. Понял!
Я с минуту постоял, глядя, как барахтается в холодной жиже этот гад, и вернулся в дом. Моя Феюшка смотрела на меня широко распахнутыми глазами, в которых читался явственный испуг.
— Ничего, — сказал я Полине, обнимая ее. — Думаю, что больше он не придет…
— Я боюсь, — заплакала моя Феюшка. — Мне почему-то кажется, что все они… весь их мир… что они все к нам придут, и тогда нам с тобой будет плохо… очень плохо! Почему они такие… за что они нас?
Я не ответил моей Феюшке, да она, кажется, и не ждала никакого ответа. Будто и так не ясно было, за что они нас…
А потом появилась та самая статья в «Вечернем звоне». Статья о нас с Феюшкой. Этот самый корреспондент Наливкин, которого я выкинул из нашего с Полюшкой дома, несмотря на свое обещание не появляться более у нас, своего слова не сдержал. Не рискуя более встречаться с нами с глазу на глаз, он предпринял, так сказать, обходной маневр, иначе говоря, подкупил нашу квартирную хозяйку Семеновну, и та в наше с Полюшкой отсутствие пустила эту тварь в нашу комнатку… Откуда я знаю, что в этом деле участвовала Семеновна? Об этом — потом…
Кто может себе представить, что чувствовала моя Феюшка (да и сам я тоже) после того, как эта сволочь Наливкин вынырнул из-под нашей кровати, а тем более — что мы с Феюшкой могли чувствовать, когда в газете появилась о нас та самая статья? Это может себе представить только тот, кто побывал в нашей шкуре, а значит, никто, потому что — кто из вас карлик и лилипутица? После выхода этой поганой статьи мы с Полиной стали своего рода знаменитостями на Зоне, да, видимо, не только на Зоне. Нам казалось, что всякий встречный считает своим непременным долгом указать на нас пальцем и задать пару-тройку наипохабнейших вопросов… Не знаю: если бы не Полюшка, то я, наверно, натворил дел еще раньше. Ах, как же мне хотелось размозжить единым ударом череп какой-нибудь зоновской пьяни, намекающе хихикающей нам вослед! Запоздалое спасибо тебе, моя милая Феюшка, за то, что ты не дала мне этого сделать! Откуда только и силы у тебя брались, чтобы все это перенести? Я ведь видел и чувствовал, каково тебе приходится…
Короче: после всего, что случилось, нам с Феюшкой только того и оставалось, что куда-нибудь убраться из этого города. Куда именно мы уйдем, мы не знали, да и не слишком об этом задумывались. Куда-нибудь подальше, мир велик — а для нас с Феюшкой он был велик даже слишком… Стало быть, послезавтра и уедем. Завтра я вытребую деньги у одного из моих работодателей (без денег-то разве далеко уедешь?), и — будь ты навеки проклята, Зона, коль ты не желаешь ни меня, ни моего любимого человека оставить в покое!..
Однако между «сегодня» и «послезавтра» было еще и «завтра», и оно, это «завтра», все в итоге и решило. Опять-таки скажу позднее, откуда я все это знаю: сейчас же хочу рассказать о том, что произошло между «сегодня» и «послезавтра».
В тот день у автора статьи Наливкина состоялась одна встреча. Ему позвонила содержательница подпольного городского борделя мадам Грязева по прозвищу, само собою, Грязь. Эта Грязь была из наших, из зоновских: не знаю, как она меня, а я ее в общем и целом знал. Да, думаю, и она меня также знала: мы, зоновские, так или иначе все друг дружку знаем… Бордель, который содержала Грязь, был замаскирован под городскую грязелечебницу (вот ведь сколько всяческой, как природной, так и человеческой грязи в одном месте!): однако кому надо, те знали, какой грязью потчевали в этой лечебнице…
Ну, так вот: в тот день у Грязи была встреча с репортером Наливкиным, и речь на этой встрече шла о его статье, а по большому счету, о нашей с Феюшкой судьбе. Надо еще сказать, что репортер Наливкин и содержательница борделя Грязь прекрасно были знакомы друг с дружкой, да и как им не быть знакомыми, коль они были людьми одинакового склада!
— Читала, читала! — воскликнула мадам Грязь, любовно разглядывая репортера Наливкина (эта встреча, как мне потом рассказали, происходила в служебных апартаментах Грязи при накрытом столе и при девочках). — Ну, молодец! Уж коли ты возьмешься за какую-нибудь тему, то можно быть уверенным… Одно слово — молодец! Талант! Надо же, выкопал в нашем городе карликов, да притом в каком ракурсе их выкопал! Одно слово — молодец!
— Да уж чего там… — скромно потупил глаза Наливкин.
— Ну, — ухнула мадам Грязь, — выпьем за талант, который столь редок в этом мире! А есть у меня к тебе, друже, — сказала Грязь после того, как выпили, — один прелюбопытный и выгодный разговор…
— Ну? — спросил Наливкин, для которого слово «выгода» было, вероятно, самым святым на земле словом.
