Светлана Макаренко-Астрикова - Дважды любимый
— Ты хоть когда-нибудь о чем-нибудь жалеешь, птица? — усталым, глухим, безнадежным голосом проронил он, отстраняясь от двери и пропуская ее.
— В данный момент я жалею только об одном. О том, что меня больше никогда ни коснутся ничьи руки, кроме рук врача. Слава богу, что до гробовщика еще далеко. Это хоть немного утешает. Пока. — Она обернулась в дверях, изящно махнула кистью руки. — Я позвоню тебе утром. Не проспи, Казанова! — И тут ему показалось, что он услышал немыслимое. Совершенно немыслимое. А именно то, что она опять — рассмеялась…
Часть девятая
Лилька Громова металась по номеру разъяренной тигрицей. Казалось, он чувствовал кожей, на расстоянии электрические разряды гнева, исходящие от нее самой и от копны — охапки ее золотисто-рыжих волос, от веснушек, рассыпанных по маленькому вздернутому носу и щекам. От всей нее — маленькой, миниатюрной, немного полноватой в бедрах и талии, но притягивающей взоры чем то неуловимо притягательным. Тем, что искусно крылось в самой глубине ее натуры. Лилия Громова, казалось, являлась полным контрастом Наталии Ивинской, — холодноватой, сдержанной, с завораживающей изысканностью манер и привычек. Но было и то, одно, главное, что так неуловимо сближало их. И та и другая, уж если любили и ненавидели, сердились и радовались, то полно, до самого края… Притворства и фальши они не терпели обе.
— Нет, Турбин, у меня нет слов! — Лиля уперла две маленькие, чуть полноватые, руки в складочках на запястье, в бока, и фыркнула пренебрежительно:
— Это же надо быть полным идиотом, чтобы сотворить такое… Зачем ты признался ей?!
— Она сама догадалась. Я и не думал.
— Чертов ты балбес! Ну наплел бы, что она сама на тебе повисла, эта швабра патлатая! Ё — мое, ну мужики! Как дети малые, ей-богу! Какого то журавля в небе все ловят, а синицу из рук выпускают!
— Я ее и выпустил, потому что она — синица. Птиц нельзя удержать. — Выдохнул он в ответ.
— Дурак ты, Никита! Писаный. Натка не синица тебе, а целая жар-птица. Не каждому в руки такая диковина и дастся. Держать надо было крепче. Она, знаешь ли, перьями не разбрасывается. — Лиля вздохнула. Присела рядом с Никитой на диване, и осторожно взъерошила его волосы свободной рукой, легонько ударив по затылку:
— Ну, что вот теперь делать то будем?
— Не знаю. — Никита устало уронил руки вдоль колен. — Не знаю. Опалила она мне душу. Не могу без нее. Совсем. — Он потянулся было в правый карман пиджака, за сигаретами.
— Не кури! — предостерегла тотчас Лиля. — Она ведь сразу поймет, что ты был здесь. И так покоя ей нет.
— Как она? — Он поднял голову.
— Как — как! — зло передразнила его Лиля. — Закудахтал! — Будто ты не знаешь сам. Как мы, все бабы, после ваших загулов? Притихла, а душой мается…
— Я вижу ее только на репетициях, да на сцене. Там она блистательна, как всегда. Улыбается, даже шутит.
— Вот — вот. Только почти не спит. И почти не ест. Ей бы к врачу надо, а она только отнекивается. Спасается бассейном и кофе. Хочу ее упросить, чтобы походила на массаж, да только боюсь…
— Что такое? — Никита встревожено посмотрел на Громову.
— По — моему у нее что то с глазным давлением. Она мне пару раз жаловалась на головные боли. А при них массаж делать опасно. Нужен осмотр врача. У нее давно уже не повышалось глазное давление… Раньше хоть ты мог ее заставить идти к врачу, а теперь она и вовсе на себя рукой махнула, я так думаю… Хоть она и не говорит мне ничего.
— Черт! Надо что-то делать! — Турбин соскочил с дивана и начал ходить по комнате.
— Что делать? Вернуться? А ты сбегай к Зденковой, может, она что и посоветует! — Спокойно, с ехидцей проговорила Лиля, наблюдая за его маетой. — Она, говорят, большой специалист по советам, как мужику в каких оказиях себя держать и, при случае, морду в грязь не уронить!
— Не ерничай ты, Громова, ради Христа. Без тебя тошно! — с досадой прервал ее Никита. — Что Вы все, бабье, как будто бы радуетесь, если мужик оплошает, рот у Вас до ушей, а нет, чтобы что дельное подсказать!
— Ха! Нет, Вы посмотрите на него! Я ему должна советовать, как из дерьма выбираться, когда он сам туда залез по уши, да еще по доброй воле! — Лиля всплеснула руками. — Ну ты даешь, Турбин! Арс и то на тебя смотрит с изумлением! — Лиля указала рукой на крупного «водолаза», лежавшего на коврике возле входа в спальню. Услышав свое имя, собака тотчас насторожила уши, и негромко зарычала, словно в ее пасти перекатился камушек.
— Вот, видишь! — торжествующе усмехнулась Лиля. — Не приветствует он тебя, хоть и сам мужик.
— Громова, заткнись, а?! — неожиданно устало и безнадежно вздохнул Никита. — А то, честное слово, по роже дам! Не вытерплю!
— Не дашь! — более, чем уверенно ответила Лиля.
— Это еще почему? — уставился на нее в недоумении Турбин.
— Ты — музыкант, а музыканты должны беречь руки от нагрузок, особенно — пальцы. — Лиля отложила в сторону платяную щетку, стукнув дверцей гардероба. Отряхнув пакет с платьем, из которого торчали зеленые велюровые рукава, она бросила свою ношу на спинку стула и с досадой проворчала:
— Ну что, я тебя учить должна? Ты что, первый день на свете живешь? Не бегай ты от нее. Тебе рядом надо быть. Прийти с повинной. Но не как побитому псу, нет, — махнула она рукой, увидев, что протестующие искры так и посыпались из глаз Турбина, а сузившиеся зрачки вмиг расширились. — Нет. Она такого терпеть не может. Придумай что-нибудь… Начни снова ухаживать за ней, что ли!
— Как это? — ошеломленно замер Турбин. — Мы, кажется, еще даже и не развелись!
— Тем более. Заинтригуй ее. Пришли ей цветы. В ресторан пригласи. О, господи! Укради. Увези. Куда-нибудь. Хоть в Париж, хоть в нашу песчаную тьму — таракань со старой консерваторией!
— Но как же наши контракты?… — Турбин развел руками.
— Да к черту их, эти контракты! Если Вы пропустите пару репетиций, это ничего не изменит. Натка ведь не ремесленник, как я и эта стерва, Малгожата, со смычком в одном месте! Натка — импровизатор от Бога, может играть по памяти и слуху, где, когда и как угодно… Она же в баре каждый день по два часа рояль терзает, так что у посетителей потом ладони болят от аплодисментов. И Шопен не Шопен, и Гершвин ни Гершвин, а так, целый каскад.
— Она что, играет Гершвина?! — поразился Турбин.
— Да. — Лиля пожала плечами. — А что такого? Твоя жена — она в упор, выразительно, посмотрела на Турбина, сознательно сделав ударение на последнем слове, — на клавишах может сыграть, хоть блюз, хоть джаз, хоть джазовый менуэт. Это только жизнь не подчиняется ей, а в музыке она — Бог… Или — почти Бог.
