Светлана Макаренко-Астрикова - Дважды любимый
В один из вечеров, прижавшись губами к его щеке и отвечая на поцелуй, она внезапно рассмеялась, решившись:
— Ты тайком от меня куришь в фойе отеля, а потом душишься «Tomorrow»? Но это женский аромат. Это духи Малгожаты Зденковой, нашей милой примы. И давно у тебя флирт с первой скрипкой?
— С чего ты взяла, что у меня с ней именно флирт?. — Твердая, теплая рука сжала ее колено, чуть приминая платье. Пальцы уверенно поднимались выше, к бедру.
Она напряглась.
— Тогда, что же? Роман всерьез?
— Любопытство. — Жар его губ, коснулся ушной раковины, мочки, виска, снова сполз на щеку, ближе к шейной впадине. — Простое любопытство, любимая. Твои духи мне нравятся больше… У меня от них крышу сносит…
— Мне надо их сменить. У меня от них на крыше мигрень. — Она оперлась спиной о диванные подушки, проведя свободной рукой по его щеке.
— На какой крыше? Солнце, ты это о чем? У нас здесь пятый этаж. — не понял он явно натянутого каламбура. Его пальцы продолжали мягко скользить по внутренней стороне ее бедра, явно намереваясь идти и далее привычным маршрутом. — Знаешь, я всяким крышам сейчас предпочел бы нашу постель. Или, на худой конец, этот диван.
Наталия поморщилась. Потерла пальцами висок. Где то там, в глубине ее раскрывался жаркий влажный лепесток. Раскрывался предательски быстро и жадно. Совсем не вовремя.
— Но Кит, если крыша это — голова, то у меня на крыше мигрень… Она меня мучает уже неделю… Любопытно, правда? — она пыталась шутить, но голос ее был напряжен.
— Очень, мое сокровище. Очень любопытно. А ты разве не знаешь, что лучшее средство от головной боли это — занятия любовью? Черт, ну каким же образом снять все это с тебя? Этот шелк, кружева… Боже мой, ты вечно меня сводишь с ума своими дамскими неожиданностями. Знаешь, а ведь мы даже можем еще успеть в ресторан. Если ты немного поможешь мне с твоими застежками. Тут я профан, каюсь!
— Разве ты не практиковался только что с Малгожатой? У нее белье из того же венского магазина, что у меня. Только размера на два больше.
— Откуда ты знаешь? — он ошеломленно затих, дерзкие пальцы замерли, но только на одно мгновение. Она сей час же уловила это мгновение, эту непрошенную ноту растерянности.
— Мне Лиля сказала. Она была в магазине вместе с ней.
— Что же наша вездесущая пани Громова там делала? Выбирала себе дорогое белье? — Его пальцы продолжали гладить ее бедра, живот: нежно, рассеянно, едва касаясь, сминая тонкий шелк, приближаясь к золотистой впадинке внизу, щедро одаривая ее теплом поцелуя, жадным, властным, почти моментально переходящим в пламя.
— Мне. Корсет. У меня спина болит, ты же знаешь! — усмехнулась она, расслабляясь под его ласками против воли. — А теперь еще и мигрень прибавилась. Даже по ночам. Словно молнии разрываются в мозгу. Мне кажется, что я тогда даже видеть начинаю.
— Видеть? Надеюсь, любовь моя, ты тогда видишь, что я делаю с тобой, когда хочу тебя всю? Всю, всю… С головы и до ног… Не будь это белье таким дорогим, я бы просто разорвал его в клочья, и все тут! — Своеволие его ласк становилось все более бесстыдным и в то же время настороженным. Словно он что то сравнивал, прислушиваясь к камертону внутри нее. Крохотному, скрытому, который отзывался на каждый его поцелуй, на каждое легкое скольжение мягких подушечек пальцев. Его голос продолжал осторожно колдовать над нею:
— Птица моя. Сокровище. Ты так похожа на мою флейту… Такая нежная, маленькая… Такая капризная. Ты вся в моей ладони. Вся — моя. Так странно. Как будто ты сделана из шелка. Хочешь, я расскажу тебе, как ты раскрываешься? Как настоящий цветок. Лепестки такие нежные, розоватый цвет постепенно переходит в пурпур. С капельками росы…
— Кит, перестань, не надо. Пять минут подожди… Нам надо поговорить о другом… Подожди! — Она перебирала пальцами его волосы, трепеща, как осиновый листок под его жадными, до сухости губами, не дающими ей сейчас ни воли движения, ни воли желаний. Больше всего на свете ей хотелось сейчас не стонать от вызванного его дерзостью неожиданного каприза страсти, а плакать и кричать. Надрывно. От настоящей боли. Разбить что-нибудь, оторвать его от себя, как ненужную кожу, или вылететь в окно невидимой, быстрой, стремительной каплей дождя. Вылететь прочь. Исчезнуть. И не возвращаться. Не возвращаться. Никогда больше.
— О чем еще мы должны говорить, любимая? — Его голос с завораживающей, хриплой модуляцией, кружащей до бездны ее голову, вернул ее тотчас в осколки реальности. — О том, что ты лучше всех? Но ты и так это знаешь… Иди ко мне… Скорее… А то я скоро начну дымиться…
— Кит, подожди…
— Нет. — Он протестующее качнул головой, на миг оторвавшись от нее. — Я не могу ждать. Ни до вечера. Ни до утра. Я сейчас взорвусь… Расслабься. Как ты упряма… Ты даже сейчас не подпускаешь меня к себе. Только разжигаешь. Так и сожжешь дотла! Капризная. В тебе нет ни капли женской осторожности собственницы, радость моя! Ты не боишься вместо своего бедного любимого когда-нибудь найти горстку пепла? — По его голосу она поняла, что он улыбается.
— А что, разве в Малгожате она есть? Осторожность? — Она поморщилась Все некстати… В висках словно кололо иглами.
— При чем тут Малго?! — с досадой скривил он губы и выпалил на одном дыхании: — Она же просто стерва в шелках! — И тотчас же спохватился. — Осторожность есть у всех баб, наверное, кроме моей птицы. Моя птица все время хочет вылететь в окно у меня из рук.
— А мой Орфей — охотник все время хочет охотиться на других птиц. Сезон открыт?
Он молчал. Тугая, звенящая тишина, пряча в своем широком покрывале пронзительное «си» и вкрадчивое «ля», плыла бесшумно над их головами, словно выжидая что-то.
— Отпусти меня, — тихо обронила она. — Он осторожно разжал объятия, по прежнему ничего не говоря. Она прижала пальцами одну из верхних застежек платья, закрывая руками горло. Жест беззащитности. Смотря прямо на нее, притихшую, пленительную в беспорядочном вихре смятой одежды, с кожей, розоватой от недавних поцелуев, он невольно зажмурился, скрипя зубами от досады. Боли? Он и сам не знал от чего…
— Мне, наверное, нужно было ничего не заметить. Так проще. Многие из нас, женщин, так делают. Закрывают глаза. Но все дело в том, что они у меня и так закрыты. Там, внутри меня, только темнота. Или — серый туман. Поволока. Ты забыл? — раздался вдруг в тишине ее голос. Глубокий, спокойный. Сопрано не взлетало вверх. Оно звучало словно в шуме дождя. Или это кровь бешено пульсировала в его висках?
— Нет. Я помню. — прошептал он каким-то странным, сорванным, голосом, где бархатная нота баритона рывком переходила в фальцет.
