Игорь Редин - Синий роман
…и запой мне нравится. Хорошо там. Но как-то тревожно от того, что по утрам без пива посещают мысли о боге. А я по натуре агностик.
Пиво я не люблю. В противном случае, положил бы на табу и выдал спич-оду попускающему пивному дефекту.
Метель.
Пришёл Алик и, сказав: «С праздником», поставил на стол ещё одну пол-литровую ёмкость с водкой… да. Разнообразно провести день не удастся.
Как-то незаметно пролетело пятое время года – у каждого оно своё – и на город упал вечер. Ночь споткнулась.
Гамлет ел омлет и почитывал «Леди Макбет». Его шпага основательно затупилась (с её помощью он зарабатывал на жизнь, изготавливая зубочистки) и, поскольку точильщик был в декретном отпуске, она более ни на что не годилась. Разве, что для использования в качестве вилки.
К нему зашёл Отелло, весь чернее ночи.
Он перед этим Дездемону задушил.
Своею собственной могучею рукою.
За то, что та, не постирав платка,
завесой лжи во ржи укрывшись,
возьми и выдумай историю с изменой
(о, Брут, ты тоже тут!!!).
Лентяйка. Думала, сойдёт
ей это дело с рук.
Сначала нигер, взявши кнут,
собрался было выпороть родную,
затем подумав, мол, какого чёрта?
(ведь, всё равно, она урок поймёт едва ли)
Наняв двух плотников и заплатив вперёд,
Он виселицу сколотил
по-быстрому (ведь время поджимало)
и напоследок лишний раз спросив
(несчастная была уже с петлёй на шее):
«Где мой
платочек носовой?»,
но ничего в ответ не получив
(его post box забит был до отказа)
он со словами: «Сдохни же, зараза»
собственноножно выбил стул
из-под усталых тапочек её.
– Что случилось? – спросил своего чёрного брата Гамлет – большой, к слову сказать, почитатель рэпа.
– Ничего волшебного. Она меня достала.
Принц Датский знал о бесхозяйственности Дездемоны, а посему, его последующий вопрос имел скорее утвердительную, нежели вопросительную окраску:
– Похоже, тебе опять пришлось самому готовить себе яичницу?
– Да к этому уже привык я.
Тут похлеще дело.
Я дал ей свой платочек носовой
затем, чтоб от соплей моих она его освободила,
посредством порошка и мыла.
А эта сука выдумала бомбардира
и рассказала мне,
что он бомбил её и в хвост, и в гриву.
– И, что ты сделал?
– Убил её я на хрен.
До сих пор болтается…
Гамлет не понял, как может убитый человек где-то болтаться, спросил:
– Где?
– Ни где, а в чём. Она болтается в петле.
И злые чёрные вороны
клюют её глаза и уши.
Ну, и другие части тела тоже,
мне о которых, в столь прискорбный час,
распространяться как-то не с руки.
– Yo, DJ, что это с тобой?
Неужто вездесущий Вознесенский
забил твою курчавую башку
хорея с ямбом ерундой? – не заметив, что сам стал испражняться рифмой, спросил Гамлет у Отелло.
На мониторе утра нарисовалось солнце. Не сотрёшь. Где-то в потёмках предшествующей ночи эти двое бились над проблемой – почему же мавр вдруг стал излагать свои мысли рифмой? Версии, связанные с приготовлением Отелло по утрам собственными силами яичницы и затупившейся шпагой Гамлета, они отмели сразу, как несостоятельные, потому что далёкому предку Майкла Джордана постоянно приходилось готовить себе завтрак, но, однако раньше он не наблюдал за собой склонности к стихоплётству; а о том, что шпага Гамлета тупа, словно топ-модель, он вообще не знал.
– Быть может, смерть твоей супруги
так повлияла на тебя?
– Ерунда.
Не может смерть какой-то сучки
Так замутить мозги мои,
Что я вдруг пятистрофным ямбом
Стал излагать вдруг свои мысли.
Они ещё долго ломали голову в поисках причины, свалившейся на них метаморфозы, пока под сиянием Полярной звезды их не осенило: кто-то над ними издевается.
Я не знаю, каким образом, но они меня вычислили. Сначала, монитор моей машины погас. Затем, появившаяся на его экране, изумрудная точка стала излучать рассеянный, едва уловимый, но затем всё более отчётливый свет. Через минуту на нём появилась чёрная рука. Рука каллиграфическим почерком оповестила меня о том, что сейчас в мою дверь постучат.
В неё постучали. Встав из-за простуженного стола, я подошёл к двери и посмотрел в глазок. На меня пялились две вытянутые рожи. Одна из них принадлежала какому-то негру. Раньше мне никогда не приходилось общаться с представителем негроидной расы, и поэтому я, не смотря на предупреждения моего компьютера о мнимой опасности, с предвкушением чего-то необычного, открыл дверь.
Необычное не заставило себя ждать. Мне прямо в нос смотрело небольшое зло израильского производства, именуемое «Узи». Затем всё было коротко и просто, как смерть. Как смерть, разрывающая мои мысли и мозги, автоматная очередь. Боли не было. Это последнее яркое впечатление, запечатлённое моим, заляпавшим всю стену, мозгом. Потом всё погасло.
– Редин, пить будешь? – спросил меня пьяный Алик.
– Да, – сначала ответил я, а потом проснулся.
– Тогда просыпайся, – вкрадчивый голос Константина Трав забирался в подсознание, как перегар в чуткую ноздрю трезвенника и заставлял меня расстаться со сном.
Мы ехали, словно герой тоскливой русской песни, в санях, запряжённых шикарной тройкой лошадей. Хотя, Костик потом уверял меня, что передвигались мы менее романтично, но с большим комфортом, используя при этом последние достижения автомобилестроения: в джипе с каким-то индейским названием то ли "Черроке", то ли "Ирокез". А Алик был уверен, что мы неслись по заснеженным просторам в ещё более комфортабельном, нежели салон крутой машины, купе дорогого вагона скоростного поезда.
Пить мы начали в Ялте, и каким образом очутились в зоне вечной мерзлоты, никто из нас не имел ни малейшего представления. Однако водки у нас было предостаточно. А задумываться над бренностью судьбы и смыслом жизни начинаешь только тогда, когда кир кончается. Так что мы пока просто пили. Спали. Блевали. И снова пили.
Я очнулся, оттого что за окном очень сильно что-то завывало. Зелёными ритмами горячей самбы в пьянку ворвалась метель. Сначала я подумал, что это просто белая горячка, а не чёрная латиноамериканская музыка колючей стужи, но, выйдя во двор, понял, что разум мой, хоть и отправивший в отпуск память (за мой счёт), по-прежнему работает. На воле свирепствовала метель. Кони замёрзли, джип сломался, а железнодорожные пути замело.
Осталась только водка, да пельменей килограмм триста, чтобы не умереть с голоду. Откуда взялось сие изобилие, мы не знали. Люди, вообще, крайне редко размышляют над тем, откуда берётся то, что уже есть. Вопросы приходят значительно позже: лишь, когда лишаешься того, над возникновением чего никогда не размышлял.
На исходе второй недели нашего заточения Алик посетовал на то, что в нашем бунгало нет телевизора.
– Зачем тебе телевизор? – спросил его Костя, разливая по стаканам водку.
– Телевизор – это новости, – многозначительно произнёс Алик и выпил.
– А новости – это политика, – поддержал я после пельменя, которым закусил, беседу.
– Политику придумал Березовский, – сказал Костя, разливая по стаканам водку, – для того, чтобы отмывать свои бабки.
– А как же Америка? – многозначительно произнёс Алик и выпил.
– А что Америка? – поддержал я беседу и, закусывая, отправил уже не горячий, но ещё тёплый пельмень себе в рот.
– Вы что, не читали Пелевина? – спросил Костя, разливая по стаканам водку, – Америку тоже придумал Березовский для того, чтобы отмывать свои бабки.
– Что-то ты часто наливаешь, – многозначительно произнёс Алик, но при этом все-таки выпил.
– Да, – поддержал я беседу и отправил уже не тёплый, но ещё не холодный пельмень себе в рот.
– А что ещё делать? – спросил Костя и опять налил.
– Ну! – многозначительно промычал уже никакой Алик и снова выпил.
– А и действительно. Что ещё делать? – поддержал я после пельменя, которым закусил, беседу, – кстати, пельмени совсем остыли.
И мы взялись за их приготовление. Вернее, взялся за это хозяйство я. Поставив на огонь кастрюлю с водой, и не дожидаясь, пока закипит вода, я высыпал в неё пельмени. Затем, немного подумав, я отправил туда же щепотку соли и, закурив, стал ждать.
Ждать пришлось недолго. Через полчаса я извлёк из кастрюли один огромный пельмень, который Костик есть наотрез отказался. Это только голод – не тётка. Всё остальное является нашими непосредственными родственниками, которыми иногда можно и пренебречь.
А снег всё шёл. Казалось, никогда этому не будет конца. Лирика белого безмолвия, иногда окрашиваемая завываниями ветра, за две недели так надоела, что если бы не водка, взвыли бы мы похлеще всякой метели, раскладывая свой вой на три голоса. Водка заменяла нам все прелести жизни. Она была для нас книгой и телевизором, театром и дискотекой, а иногда и просто женщиной.
– А причем здесь Пелевин? – спросил проснувшийся Алик после того, как закурил. Он сначала прикуривал сигарету, а потом открывал глаза, – во-первых, он об Америке ничего не писал. А во-вторых, никакой Америки не существует. Мир заканчивается где-то в окрестностях Киева.
