Наталья Калинина - Кто-то смеется
— И ты решила последовать примеру своей сестры?
— Не в том дело. Когда я лежала со сломанной лодыжкой, я слышала чей-то голос. Он звал меня, окликал по имени. Я не находила себе места. Я… Словом, я была такой идиоткой. Это больше не повторится.
— Когда ты снова услышишь этот голос, скажешь мне. Обещаешь? Я не смогу жить, если с тобой что-то случится.
Он смотрел ей в глаза.
— Дур-рак. Сначала сведи бородавки, — сонно пробормотал попугай.
Отец сидел у окна своей башни — так называли мастерскую в конце сада у озера. Он смотрел вдаль. Его лицо, освещенное теплыми лучами закатного солнца, казалось просветленным и печальным.
— Пап.
Леля замерла на полпути к окну.
Отец встал с похожего на трон резного кресла и протянул ей навстречу руки. Выражение его лица оставалось тем же, нездешним.
— Я хочу поехать с тобой в аэропорт, — сказала Леля и, сделав два шага, обхватив отца обеими руками, прижалась щекой к его пахнущей скипидаром майке. Потом подняла голову и, наморщив нос, посмотрела отцу в глаза. Они были глубокими и темными. От них исходила магнетическая сила.
— Малыш, завтра обещают жару.
— Обожаю жару. Может, не в жаре дело? Только честно, пап.
Отец взял ее за плечи и слегка отстранил от себя. Леле показалось, он сделал это неохотно.
— Ты ревнуешь к Миле.
— Вовсе нет. Пускай она тоже едет с нами.
— Малыш, скорее всего я поеду один. Ксюша сказала, у них тьма вещей.
— Только не криви душой с самим собой, пап.
Она снова прижалась к его груди и услышала гулкие удары его сердца.
— Не буду. Я хотел бы выехать пораньше. Ты любишь поспать.
— Во сколько, например?
— Часиков в девять. Хочу заехать в книжный магазин.
— Нормально.
— Мила не поедет. Она…
Отец попытался подавить в себе вздох.
— Пап?
Леля закрыла глаза и потерлась щекой о его грудь. Это была их тайная ласка, о которой никто не знал. Ее прелесть они открыли, когда Леле было три с половиной года.
— Она боится нам помешать. Мила всю жизнь боится стать преградой между мной и моими детьми. Ее преследует чувство вины. Будто она виновата в том, что Тася умерла.
Леля нащупала сквозь майку упругий сосок и дотронулась до него кончиком языка.
— Пап?
— Да, малыш?
— У вас давно с ней роман?
Он ответил не сразу.
— Я познакомился с Милой через полгода после того, как ваша мама сделала это. Я тогда здорово пил. Мила помогла мне снова стать человеком.
— Петуня говорит, он видит во сне…
Леля прикусила язык.
— И что говорит этот будущий Казанова?
— Что он видит во сне меня.
— Будь осторожна, малыш.
— Ты думаешь?
— Этот мальчишка привык добиваться того, что хочет.
— Но я ведь тоже.
Ей захотелось переменить тему.
— Пап?
— Да, малыш?
— А кто из нас больше похож на маму? Ксюша или я?
— Ты. Хотя и Ксения очень похожа. Но от твоей кожи даже пахнет так же, как от маминой.
— Мама была худей меня. Вообще мне кажется, она была очень хрупкой. Ксюшка худая, но вовсе не хрупкая.
— Да, мама была хрупкой и очень ранимой.
Он вздохнул и прижал к себе голову Лели. Они простояли так несколько секунд.
— Пойду искупаюсь, — сказала Леля, высвобождаясь.
Она чувствовала, как по ее спине сбегают ручейки пота.
Под колесами «шестерки» убаюкивающе уныло шуршал асфальт. В этот довольно ранний час уже вовсю палило солнце, и Леля ощущала, как пылает ее лицо. Она здорово не выспалась — читала почти до трех, потом еще долго не могла заснуть. Ее разбудил Петя, швырнув в открытое окно мокрые от росы циннии. Цветы пахли свежо, и Леля начала чихать. Мила выгладила сарафан, уговорила надеть босоножки. Леля опустила глаза и посмотрела на свои непривычно аккуратно обутые ноги. Последнее время она шлепала в соломенных панталетах, которые Ксюша привезла из Египта. Леля вздохнула. В свои двадцать три года Ксюша успела объездить полмира, а она еще нигде не была.
— Малыш?
Она скосила глаза и посмотрела на красивый профиль отца на фоне лимонно-желтых полей.
— Да, пап?
— Какую пластинку прокручиваешь?
— Так, попурри на жизненные темы.
— Тебе пора влюбиться.
— В кого? — серьезно спросила она.
— Это не имеет никакого значения. Семнадцать лет без любви похожи на пустыню Гоби под полуденным солнцем.
— Ты стал романтиком, пап.
— Я был им всю жизнь. Именно за это меня и любят женщины.
— Я думала, они любят тебя еще и за твой талант.
Отец смущенно улыбнулся и тряхнул роскошно седеющей шевелюрой.
— Я пишу картины только потому, что больше ничего не умею делать. Собственно говоря, я боюсь настоящей работы, усилий, разочарований от того, что сделал что-то не так, как задумал. Мое творчество никогда меня не разочаровывает. Я всегда доволен тем, что сделал. И знаешь почему?
— Почему? — в тон ему спросила Леля.
— Мне за это неплохо платят. Когда я был бедным, непризнанным художником, голодным, холодным и неприкаянным, меня вечно грыз червь сомнения: может, я что-то делаю не так? Почему моя семья недоедает, дети ходят почти в лохмотьях, у жены нет ни одной золотой побрякушки?
— Ты и тогда неплохо смотрелся, пап. Помню, ты был неотразим в своем гэдээровском пиджаке с протертыми локтями, когда послал к одной матери ту толстую цековскую бабищу. После этого эпизода тебя зауважали даже твои враги. Уж не говоря о женщинах.
— Я любил по-настоящему только твою мать.
Лицо отца сделалось сосредоточенно серьезным.
— Но я помню, как ты был влюблен в ту актрисулю из вахтанговского театра, которая пела под гитару цыганские романсы. Я была тогда совсем маленькая, но хорошо все запомнила.
Отец вздохнул.
— Малыш, поговорим с тобой на эту тему как-нибудь в другой раз, ладно? Когда над пустыней Гоби прогремит гром и прольется веселый звонкий дождик. Договорились?
Она молча смотрела впереди себя. Шоссе стало шире и оживленней. Они подъезжали к Тамбову.
— Тебе нравится Борис? — вдруг спросил отец.
— Я его почти не знаю. Со сцены он смотрится неплохо.
— Мне по душе твоя рассудительность, малыш. Она заставляет верить в то, что наш мир не хрустальная ваза, которая может рассыпаться на мелкие осколки от одного неловкого движения неуравновешенного болвана.
— Хрусталь — это так старомодно…
— Ты права, малыш.
— Я никогда не смогла бы влюбиться в человека, увлеченного другой женщиной. Тем более моей сестрой. Так что не надо меня ревновать.
— Ах ты, моя умница. — Отец на короткое мгновение положил голову ей на плечо, и она ощутила легкое возбуждение от прикосновения его шелковистых волос. В отце было что-то такое, чего не было ни в одном существе мужского пола, с которыми Леле доводилось встречаться. Она не знала этому названия. Просто ее влекло к отцу. Порой это пугало их обоих.
