Дмитрий Барчук - Майдан для двоих. Семейная сага
— Боюсь, что наша Палестина находится в овраге за ближним кладбищем, — тихо прошептала мама, на себе испытавшая милосердие нацистов.
За ночь погода испортилась. Похолодало. Задул сильный ветер, предвещая осенние дожди. Длинная колонна евреев выстроилась у входа в пропускной пункт. В толпе в основном были старики, женщины и дети, мужчины же воевали на фронте. Периодически ворота из колючей проволоки открывались, и внутрь украинские полицаи впускали 30–40 человек. Было уже далеко за полдень, когда зашла наша партия. Вначале нас погнали за канцелярию, и когда мы скрылись из вида людей, оставшихся снаружи, полицаи направили нас к ряду столов. В месте, где складывали драгоценности, нам пришлось задержаться. С какой жадностью смотрели полицаи на папины драгоценности, когда мама высыпала на стол содержимое саквояжа! Но их замешательство прошло быстро, и нас, угрожая палками, погнали к другим столам. В одном месте мы сняли свои пальто и бросили в большую кучу, в другом — обувь, в третьем — платья, в четвёртом — нижнее бельё. Не прошло и минуты, как мы оказались абсолютно голыми. Мама стыдливо закрыла одной рукой промежность, а другой — грудь. Я последовала её примеру и только потом обратила внимание, что все остальные женщины поступали также. Мужчинам было проще, они прикрывали только гениталии.
Раздетых, нас погнали к оврагу метрах в ста пятидесяти от канцелярии. Здесь уж украинцы себя не сдерживали, колотили бегущих евреев палками от души. У края оврага нам приказали остановиться. Мама велела мне закрыть глаза и не смотреть. Но я всё равно из упрямства её ослушалась и приоткрыла глаза. Что я увидела — это не может уложиться в сознании нормального человека. Сотни, тысячи окровавленных трупов слоями, как в торте или пироге, лежали в огромном овраге. Нас вначале выстроили в линию. Тётю Сару с Лёвой я потеряла из виду, наверно, их уже расстреляли, но мама была рядом, она стояла слева от меня и шептала: «Держись, моя девочка». Вдруг пулемётчик с другого конца оврага по-немецки прокричал автоматчикам, что ров переполнен, и если нас расстрелять из пулемёта, то придётся долго разгребать трупы для новой партии. Будет удобнее, если мы сами спустимся в овраг и ляжем поверх убитых, а уж потом нас прикончат.
Я думаю, план моего спасения родился в голове у мамы, пока немцы через переводчика объясняли украинцам, что да как лучше с нами сделать. Когда мы по узкому проходу, подгоняемые полицаями, спускались в овраг, мама успела шепнуть мне на ухо, чтобы я легла рядом с ней.
Вот мы на верху пирамиды из человеческих тел. Здесь даже и не холодно. Нет ветра, и тела убитых ещё не успели остыть, греют. Подо мной лежало тело молодой женщины с такими же длинными чёрными волосами, как у меня и мамы. Пока автоматчик, методично стреляя, подходил к нам, мама велела мне просунуть голову вниз, в щель между телами, а голову убитой женщины подо мной наоборот вытащила наверх. Её расстреляли из пулемёта в спину, затылок был цел, а автоматчик сейчас расстреливал жертв именно в затылок. Для большей маскировки мама распушила свои роскошные волосы и прикрыла меня, как саваном.
— Не шевелись до темноты. Притворись убитой.
Это были её последние слова. Выстрел оборвал их. Я чувствовала, как содрогнулось тело моей соседки подо мной, получившей в затылок пулю, предназначавшуюся мне.
До темноты каратели успели уложить ещё два слоя убитых. Под тяжестью их тел мне было тяжело дышать, стало совсем холодно. Но я терпела и притворялась мёртвой. А когда сверху стали ходить автоматчики и добивать выживших, я от ужаса и страха потеряла сознание.
Очнулась в кромешной тьме. Всё тело сводили судороги от холода. Я напряглась, что было сил, и скинула с себя трупы. Кто это были — мужчины или женщины, молодые или старые — я не разглядела в ночи. Да и мне было уже всё равно.
Голая, окровавленная, я вылезла из оврага и поползла через старое кладбище, через могилы на светящиеся огоньки человеческого жилья.
Очнулась я в какой-то невзрачной коморке. Старик с седой бородой и добрыми глазами обтирал моё бесчувственное тело спиртом и поил целебными горячими снадобьями. Это был кладбищенский сторож — дед Архип. Русский, из донских казаков. Я прожила у него целых два года. Днём пряталась в кладовке от посторонних, из сторожки выходила по ночам. Моими собеседниками были только звёзды и умершие под могильными плитами, а ещё тысячи расстрелянных немецкими и украинскими фашистами невинных людей. Мама, тётя Сара, Лёва… Сколько вас, жертв Холокоста, зарыто в оврагах Бабьего Яра! Сто пятьдесят, двести тысяч? Как можно это простить и забыть?!
«Лишь немногие из присутствующих знают, что значит, когда лежит груда трупов, — сто, пятьсот, тысяча трупов… Выдержать всё это и сохранить порядочность, — вот что закалило наш характер. Это славная страница нашей истории, которая никогда не была написана и никогда не будет написана», — говорил Генрих Гиммлер офицерам СС.
Патологический садизм, производство смерти, поставленное на поток. Вот что такое нацизм! Извращённая античеловеческая идеология, как раковая опухоль, разъела моральные устои немцев. Но что заставляло украинцев принимать участие во всех этих зверствах? Ведь гитлеровская доктрина о чистоте арийской нации предусматривала следом за уничтожением евреев и цыган порабощение и в конечном счёте ликвидацию неполноценных славянских народов.
После «очищения» Киева от евреев удалось решить проблему нехватки жилья благодаря вселению в освободившиеся квартиры благонадёжного украинского населения. Тысячи украинцев служили во вспомогательной полиции и участвовали в охране гетто, отправке евреев в лагеря смерти, их конвоировании к месту убийств и в самих убийствах.
Многие доносили оккупантам на скрывающихся евреев, а потом присваивали себе имущество убитых, вселялись в их дома и квартиры. А иногда украинцы по собственной инициативе, без оккупантов, расправлялись с жидами.
В моей жизни не было счастливее дня, чем б ноября 1943 года, когда советские войска вместе с чехословацкой пехотной бригадой освободили Киев от фашистов. Я впервые за два года днём вышла из своего укрытия. Шла по разрушенному Крещатику в ватнике и старой шерстяной шали и плакала от счастья, встречая танки с красными флагами.
Я пыталась записаться на фронт, чтобы бить фашистов, но меня оставили на службе в Киеве переводчиком в управлении НКВД. Мне довелось принимать участие в допросах многих «шуцманов». Перед лицом возмездия они вели себя как подлые твари, сдавали друг друга, перекладывали свою вину на других и молили о пощаде.
Особенно меня поражали бывшие земляки — галичане. У сторонников Бандеры и Шухевича оправданием их преступлений служила внешне благородная цель — создание независимого украинского государства, но у тех желторотых юнцов из Львова и Станислава, десятками тысяч записавшихся в дивизию СС «Галичина», были уже совсем другие мотивы. Терпя военные поражения от Советской Армии, идеологи национал-социализма согласны были признать арийцами и некоторых славян. Хорватских усташей, галицийских украинцев… При мне допрашивали этих добровольцев, чудом выживших в Бродовском котле. Волчата с лютой ненавистью в глазах на службе у Третьего Рейха.
