Марти Леймбах - Умереть молодым
– Аннабель, – зову я, и она, остановившись, оборачивается ко мне. Только сейчас замечаю, какие у нее глаза: почти черные, глубоко посаженные. Накрашенные ресницы загибаются кверху похожими на паутинку пучками. Она ненамного моложе меня. Могла бы быть младшей сестрой моей соседки по комнате в колледже, или сидеть рядышком на спортивных соревнованиях на самых дешевых местах. Могла бы вместе со мной сидеть за чашкой кофе и рассказывать о своем дружке, о семье. Но теперь, когда она провожает меня до дверей дома Эстел, мы по разные стороны социального барьера, нам не положено разговаривать. И сейчас мне нечего ей сказать.
– Аннабель, ты сегодня столько работала для нас, большое спасибо! – выдавливаю наконец, не придумав ничего лучшего.
– Пустяки, – отвечает она, улыбаясь своей очаровательной улыбкой. И снова идет вперед. Ее длинные волосы, заколотые в пучок на затылке, у корней совсем темные. Фигурка у нее потрясающая, представляю, как она выглядит в джинсах и майке! Впрочем, она хороша в любой одежде и без нее. Интересно, как бы она смотрелась рядом с Гордоном или Виктором.
– Послушай, Аннабель, – спрашиваю у нее, – ты живешь где-то поблизости?
– Я живу здесь, – отвечает она, указывая на пол, – в этом доме.
– Тебе хорошо здесь? – задаю вопрос и тут же думаю: «Может, не стоило так говорить». – Просто хочу знать: тебе здесь нравится?
– У меня большая комната.
– А твоя семья из этих мест?
– Из Броктона, – отвечает она. – Коплю деньги, чтобы вернуться в колледж.
– Рада слышать это, – говорю я. – О колледже, я имею в виду, – Через несколько секунд продолжаю: – Трудно здесь работать?
– Трудно? Нет, не трудно. Я занята только четыре дня в неделю, а три остальных провожу в Бостоне со своим другом.
Правильно: почему красавице Аннабель не иметь дружка в Бостоне? Ведь должен кто-то оценить, сколь старательно она подкрашивает ресницы: они у нее длинные, мохнатые, не заметно, что подкрашены. Как замечательно: Аннабель садится на паром и плывет в Бостон, чтобы крепко обнять своего дружка, который уже ждет ее на пристани. Как хорошо, что оба они здоровые, могут ласкать друг друга; как хорошо, что есть на свете такие привлекательные молодые женщины, как Аннабель, что у нее большая комната, тонкая талия, спортивная походка, что у нее такое красивое имя: Аннабель.
– Что ж, это просто здорово, – говорю я, когда Аннабель открывает парадную дверь.
Мы обмениваемся рукопожатием. У нее такие изящные руки, именно о таких я всегда мечтала: тонкие руки с длинными пальцами и овальными ногтями. И рукопожатие у нее крепкое, дружеское. Сжимаю в ответ ее руку, потом сажусь в машину, а она машет мне на прощание. Спускаюсь вниз по длинной аллее и, думая об Аннабель, улыбаюсь. Но как только выезжаю на шоссе, ведущее к Халлу, улыбка исчезает с моего лица, я снова во власти дурных чувств. В таком настроении иду по обдуваемой ветром дороге, которая тянется вдоль океана, подъезжаю к дому, где живем мы с Виктором. Представляю, что последует за его возвращением: снова будет казнить меня молчанием; наверное он несчастлив со мной, и виновата в этом я. Как же так получилось: старалась внушить ему любовь, а заставила ненавидеть себя; как же плохо контролирую я себя и свои чувства. Пытаюсь разобраться в том, что случилось: не специально ли спровоцировала я ту сцену с Виктором, чтобы разрушить наш союз, не дожидаясь его естественного конца. И еще: если Виктор действительно так много значит для меня, то как найти оправдание моей любви к другому мужчине, как узаконить разрыв с Виктором, как ратифицировать решение, столь противоправное. Но это мое личное решение, в межличностной политике нет понятия «права», а, кроме того, отношения наши не узаконены.
Глава VI
Переступив порог квартиры, расстегиваю юбку, и она падает на пол. В комнате холодно, и царит страшный беспорядок. Включив обогреватель, натягиваю синие джинсы и свитер Виктора. Прибираюсь в комнате, тщательно обдумывая каждое свое действие: собрать то, что надо вынести из комнаты, грязный бокал, наполовину съеденную плитку шоколада, рекламу мебели, переполненную пепельницу. Потом долго соображаю, куда же все это поставить; так ничего и не придумав, сваливаю все на пол рядом с раковиной. Цветы Эстел ставлю рядом с креслом Виктора, утром, при солнечном свете они будут выглядеть очень красиво. Продолжаю прибираться. Обдумываю, чем бы еще заняться. Собираю разбросанные карандаши, грязные чайные ложки, целлофановые обертки из-под крекеров. Складываю в глиняный кувшин картонные пакетики со спичками и разрозненные ключи. Никого нет – делай, что хочешь. Можно отправиться в магазин скобяных товаров и, купив четыре банки оранжевой краски, превратить нашу квартиру в марсианское жилище. Можно купить галлон мороженого, печенья «орео» и нажраться до одури. Можно купить краску для волос и покраситься. Можно порыться в вещах Виктора, поискать ключи к тайнам его прошлой жизни.
Нет, никаких тайн я не раскрою.
Вся жизнь Виктора, как разрезанная дыня, выставлена на обозрение. Все мне известно. Целый час сижу в кресле Виктора и бесцельно пялюсь в окно.
Около кресла стопка книг Виктора. Небольшая коллекция первых изданий. Некоторые книги начинают плесневеть. Вытаскиваю из стопки экземпляр Избранных работ Хайдегтера и пролистываю, пытаясь разобрать карандашные закорючки, оставленные Виктором на полях, когда он еще учился в школе. На титульном листе надпись: «Виктор Геддес. Пожалуйста, верните книгу». Ниже адрес на Коммонуэлф-авеню, номер дома из одной цифры, – значит, неподалеку от бостонского парка. Должно быть, в этом доме Виктор вырос, и там сейчас живет его отец.
Мне известно кое-что об отце Виктора. Он, например, убежден, что если что-то вышло из строя, значит, все, пиши пропало. Вот почему он скорее поменяет на новую сломавшуюся машину, чем установит водяной насос. Он сидит в своем громадном доме, как улитка в раковине, перед столом, заваленным разными документами, и лепит из пластилина уточек, лягушек и кузнечиков. Когда Виктору было пять лет, отец позволял ему есть спагетти палочками. Незадолго до смерти жены он подарил ей на день рождения любительский радиопередатчик. Когда Виктор был ребенком, то как-то забыл в парке свою любимую игрушку, какого-то зайца или медведя, и его отец под проливным дождем с фонариком искал ее до одиннадцати вечера. Обо всем этом мне рассказывал Виктор.
Подхожу к столу и открываю верхний ящик. Перебираю блокноты, счета, ножницы с обломанными концами, две запутанных катушки бечевки, зуб акулы, совершенно новый, даже не распакованный фонарик и фирменный бланк из университета, и ищу обратный адрес на Коммонуэлф. Больше всего в этой пачке красивых открыток, относящихся к тому времени, когда Виктор последний раз лежал в больнице. Здесь же и приглашение на свадьбу, состоявшуюся в сентябре прошлого года, и извещение о рождении у кого-то ребенка, и сообщение об изменении адреса, и лотерейный билет. Наконец нахожу конверт с адресом на Коммонуэлф-авеню. На голубом конверте маленькими круглыми буквами отпечатан на машинке бостонский адрес Виктора. Внутри свернутый вчетверо листок тонкой прозрачной бумаги – короткое письмо от его отца. Шрифт выцвел и пестрит помарками. Письмо дает представление о том, сколько сил потратил отец Виктора, чтобы убедить сына продолжать лечение, и как упорствовал Виктор в своем решении. В ход пущены набившие оскомину призывы к разуму и вере в неограниченные возможности, которые сулит надежда. К концу тон письма смягчается, отец умоляет Виктора пересмотреть свое решение и позвонить домой, когда определится его место жительства. И в заключение он пишет: «Виктор, всю свою жизнь, как бы я не был несчастлив, я думал о тебе, ты был для меня неиссякаемым источником радости. Может быть, ты не хочешь продолжать лечение потому, что не испытывал в своей жизни такой же радости? Позвони мне! Может быть, попытаемся вместе найти что-то новое?»
