Арина Холина - Письма на воде
Рома был нежный, гладил ее по голове, делал массаж, готовил ей чай с мятой и медом. По утрам он целовал ее в веки – и она просыпалась.
Он был мальчиком-девочкой, знал все, что нужно женщине.
Но при этом однажды он вступился за нее, ему дали стулом по голове, и у Ромы случилось сотрясение мозга.
Он отлеживался у нее, ему кололи магнезию, его тошнило, он не мог даже смотреть телевизор.
Так прошел второй месяц их знакомства. Рома выздоровел, и уж тогда Ирочка удивилась, почему у них совсем нет секса. Ответ был прост, но Ира была молода, влюблена и ничего не подозревала.
Они целовались часами, но секса не было никогда.
Правда открылась как-то вдруг. Друзья сказали, что Рома любит мужчин, и даже посмеялись и удивились, что Ира этого не поняла сразу.
Ира кормила Рому, покупала ему одежду, он спал в кровати, вокруг которой были разбросаны белые шкуры из ИКЕА, родители Иры возили его на дачу, одолжили денег на видеокамеру.
Ира, которую родители не разлюбили даже за двойки, за то, что в самой отсталой школе, куда ее перевели, учителя ставили ей тройки, устав от претензий ее мамы, за беспардонную лень, за истерики, была ошарашена тем, что в этом мире есть люди, которым нужна не она, а деньги ее отца.
Ее можно было бы пожалеть. Правда, жалеть ей подобных лучше на расстоянии, вблизи это невозможно.
Родительская любовь изуродовала Ирочку – она остановилась в развитии, навсегда осталась их маленькой девочкой, которая орет в магазине, если не купить ей сладкое. Она всю жизнь провела в коме – ее душевные и интеллектуальные органы отмерли, и она так и оставалась девочкой-дочкой на всю жизнь.
У Никиты эта история не вызвала ни малейшего сочувствия. Мы с ним тогда уже познакомились с Наташей.
Бабушка Наташи, Виргиния Робертовна, чистокровная армянка, вышла замуж за грузина, что считалось в ее семье мезальянсом, и всю жизнь прожила в центре Тбилиси. Она помыкала мужем, которого считала ниже себя, хоть тот и был высоким грузинским чиновником. На людях Виргиния была мила, весела и угождала мужу, а наедине то и дело падала в фальшивые обмороки, уверяла, что он ее губит, и обещала вернуться в Ереван к родне. За семь лет, с девятнадцати до двадцати шести, она родила ему троих детей, после чего заявила, что больше не будет с ним спать. Развестись ему она не позволила. До шестидесяти двух лет, когда умер Наташин дед, они спали в разных комнатах.
У Виргинии было две дочери и сын. Одну из дочерей, мать Наташи, выдали замуж рано, в семнадцать, за врача. В восемнадцать у нее родилась Наташа, а в двадцать муж с ней развелся и уехал в США, признавшись напоследок в том, что он гомосексуалист. Женился лишь потому, что хотел ребенка.
Наташина мать во всем винила Виргинию Робертовну. И была права – та за волосы приволокла ее в Дворец бракосочетаний. Мама Наташи решила уехать из дома. Виргиния Робертовна раскаялась и упросила дочь позволить ей все уладить. Она уладила – продала квартиру своей сестры в Ереване, перевезла сестру к себе, а Наташе с мамой купила квартиру этажом ниже – и это в двухэтажном доме, так что можно было считать, что они никуда не переехали.
Мать Наташи сорвалась. У нее от отца осталось небольшое наследство, и вот она собрала дочь, купила билет и уехала в Москву, где сошла с ума. На все деньги она купила шубы, телевизоры, мебель, заперла все в одной из комнат и бережет на черный день.
Сила материнской любви – демонической, мрачной, как готические статуи, уничтожила ее.
Но вернусь к истории Никиты.
Никите, слегка контуженному тем, что он узнал, иногда даже становились жаль Иру.
А Люся не отступала.
К утру, пьяную и слезливую, Никита выставил ее за дверь.
А потом он предложил Саше жить вместе.
– Сказал, что уйдет от жены! – возмущалась Саша.
Мы с ней помирились.
– Пусть сначала уйдет, а потом уже я подумаю! – говорила она.
– А ему ты что сказала?
– Сказала, что это бред.
Саша пребывала в растерянности. Запуталась. Она не понимала, на чем держится их связь. Нужен ли ей Никита? Или же совместная жизнь все разрушит?
Тогда мы прониклись одной утопией. Мы надеялись, что возможны такие отношения, когда не существует другой близости, кроме сексуальной, романтической и интеллектуальной. Считали, что отношения между мужчиной и женщиной – это хороший секс, приключения, разговоры, споры и никаких обоюдных трудностей, никакой рутины, быта.
Не потому, что мы презирали быт. Просто наш небогатый, но какой-никакой опыт подсказывал, что ни преодоление трудностей, ни общее хозяйство, ни совместное похмелье не удерживает людей от расставания.
И раз уж так устроен мир, то мы возьмем от него все самое лучшее.
– Ну вот ты с ним дружишь, скажи, какой он, Никита? – просила Саша.
– Саша, черт знает… – сомневалась я. – Я его вижу одним, а ты – другим.
– Ой… – поморщилась Саша. – Начнутся эти страдания, разводы, скандалы… А ты еще говоришь, что жена у него ненормальная… Мне это нужно?
Я только развела руками:
– Никит, ты, правда, от жены уходишь? – спросила у него я.
– Твою мать! – выругался он.
Конечно, Никита уже передумал. Он испугался.
Раньше мужчины обманывали женщин, чтобы заняться с ними любовью. Обещали оставить прошлую жизнь и начать новую.
Но сейчас, когда никто от них этого не требует, они обманывают сами себя. Им хочется новой жизни, с новыми женщинами, которые ничего не требуют, и не хотят замуж, и ведут веселую жизнь, но они боятся, что все это окажется для них слишком сложным.
Мужчины разучились принимать решения.
Саша тоже боялась. Она не могла набраться мужества и пустить одного из них в свой мир.
После Миши ей казалось, что воздух в Москве очистился от скверны и зазвенел от кислорода. Миша не совсем человек, он состоял из привычек и правил.
Телевизор он слушал при таком тихом звуке, что Саша оставила это занятие – все равно не понимала, о чем там говорят. Миша нервничал, если уличная обувь выступала за границы прорезиненного ковра в прихожей.
Миша любил, чтобы на окнах, кроме штор, были еще и жалюзи – и эти жалюзи должны были быть открыты ровно на одну четверть. Миша был уверен, что сначала надо пропылесосить, а потом уж делать влажную уборку. Миша не позволял вынуть пульты из целлофана. Он не выбрасывал коробки от техники. Носил плавки.
И все эти его множественные привычки оказались такими назойливыми, что Саша то смирялась, то боролась – но всегда была в напряжении. Миша обижался, расстраивался, злился.
Оставшись одна, Саша в противовес собственным наклонностям тут же разбросала вещи по квартире, повсюду наследила и собрала такое количество мешков с пластиковыми тарелками, что они уже начали шевелиться.
