Анна Берсенева - Красавица некстати
До дома на улице Петровке, где жили Иорданские, Игнат добрался пешком только к ночи. И еще с полчаса стоял у входной двери, не решаясь ее открыть. Дом был так высок, что Игнату становилось не по себе, когда он смотрел вверх, на темные окна последнего этажа. И неужто живут за этими окнами люди, и как же у них голова не кружится, когда они смотрят вниз? Или они и не выглядывают оттуда, со своей верхотуры?
Когда он наконец решился войти в этот пугающий дом, то почувствовал себя так, будто оказался в церкви. Парадное было просторно, своды его потолка терялись так высоко, словно люди не ходить собирались под ними, а летать, и лестница была так широка, будто не для ходьбы предназначалась, а для езды на телеге.
По обе стороны лестницы были сетчатые двери, за которыми тускло поблескивали настенные зеркала. Мать рассказывала, что это лифты – тесные комнатки, которые своим ходом поднимаются на верхние этажи. Сама она за полгода, что прожила в этом доме, ни разу не решилась в эти лифты войти. Когда она рассказывала про них, Игнат думал, что непременно сразу же попробует, что это за самоходные машины такие; чего-чего, а бесстрашия ему было не занимать. Но сейчас, ночью, в гулком и мрачном доме, ошеломленный навалившейся на него Москвой, он начисто забыл о своем любопытстве. И пошел на последний этаж пешком, стараясь ступать тихо, чтобы не потревожить людей, спящих за дверями квартир. Если были там какие-нибудь люди… Теперь ему не очень в это верилось.
В дверь нужной квартиры он сначала постучал легонько. Но после того как за дверью не послышалось ни малейшего движения, стал стучать громче, а потом и вовсе изо всей силы заколотил по ней кулаком. Во всем подъезде было тихо, только его удары гулко разносились по лестницам, и ему стало казаться, что он попал в потусторонний мир, из которого никогда уж не вернется…
И тут дверь вдруг распахнулась перед ним, и что-то сразу переменилось вокруг и в нем. То чувство, которое он так и не смог передать в разговоре – даже Иннокентию, даже при всем своем нынешнем опыте передачи мыслей ясными словами на нескольких языках, – чувство это оказалось таким сильным, что мгновенно преобразило действительность.
На пороге квартиры стояла девушка. В прихожей было темно, но свет горел где-то в глубине коридора, и в этом дальнем свете вся она казалась бесплотной, как лунный луч, и такой же, как этот луч, прекрасной. В детстве бабка рассказывала про светлых русалок, которые живут в лесных озерах. Теперь Игнату показалось, такая вот русалка и вышла ему навстречу.
– Вам плохо? – спросила она.
И голос у нее был такой, словно исходил из лунного сияния. Хотя никто ведь никогда не слышал, чтобы из сияния исходил голос… Игнат почувствовал себя свидетелем невозможного чуда.
– Н-нет… – пробормотал он.
Он так растерялся, увидев эту девушку, что позабыл даже, зачем сюда пришел.
– Почему же вы не звоните? – спросила она. – Я оттого и подумала, что вам внезапно стало плохо.
Игнат не понял, о чем она говорит. Куда он должен звонить?
– Простите… – с трудом выговорил он. – Напугал вас…
– Ничего, – сказала девушка. И вдруг улыбнулась. Улыбка совершенно преобразила ее лицо: в нем появилась такая трепетность, такая беззащитность, что у Игната сжалось сердце. Это ощущение было до того непривычным, что он даже не понял, что с ним. – А знаете, если бы вы звонили, тогда я действительно испугалась бы. Ведь ночные звонки ничего хорошего не обещают. А ваш стук нисколько не напугал. Вы к кому пришли? Да вы проходите, что же мы на пороге.
Она отступила от двери, и Игнат тоже сделал шаг внутрь квартиры. Как будто эта девушка держала в руке невидимую веревочку, которая и потянула его за нею.
– Здравствуйте, – спохватился он, уже оказавшись в просторной прихожей. – Я Иорданских ищу. Евдокию Кирилловну с Ксенией Леонидовной.
– Нас с бабушкой? – удивленно спросила она. – А кто вы? – И вдруг воскликнула: – Ой! Да ведь вы Матрешин сын, правда? Игнат?
При этих словах она всплеснула руками, и Игнату показалось, тихая волна пошла от ее рук и ласково коснулась его щек.
– Правда, – кивнул он. – Игнат я. Ломоносов.
– Почему же вы не написали, что приедете? – спросила она.
В этих словах ему послышался укор.
– Да я ненадолго к вам, – поспешно сказал Игнат. – Переночую сегодня, ежели пустите, а завтра на работу пойду наниматься. У меня и адрес есть, где наши работают, поморы. Там в бараке койку дают. Вы не беспокойтесь, Ксения Леонидовна.
– Я совсем не о том беспокоюсь, – улыбнулась Ксения. – А что вас никто не встретил, вот о чем. Вы ведь, наверное, не сразу нас нашли. И одиноко себя почувствовали в Москве.
Она сказала это так просто, и в глазах у нее при этом так ясно проступило сочувствие к его растерянности и одиночеству, что Игнат не сразу нашелся с ответом.
– Нет, ничего… – пробормотал он наконец.
Он просто не узнавал себя! Он был мало сказать не робкого десятка – он вообще не знал, что такое робость. С детства, с первого выхода в море жизнь явилась ему в самых трудных своих проявлениях и приучила себя не бояться. А тут он стоит, как растерянный мальчик, перед этой прозрачной девушкой… И почему?
И вдруг он понял, от чего эта растерянность! Никто и никогда не беспокоился о том, что происходит у него в душе. Нет, мать любила его, как любила всех своих детей. Но слишком занята она была каждодневными, насущными тяготами и заботами, и на то, чтобы разбираться в их душах, мало оставалось сил, и все они уходили на жалость к больной Катерине. А Игнат… Слава богу, сын здоров, ладный парень, жалеть его не за что. Да и суров не по годам – видно, оттого, что сызмальства работает наравне со взрослыми. Как такого пожалеешь?
Игнат полагал, что это правильно. То есть, вернее, он просто не думал об этом. И уж точно не связывал с собою таких тонких душевных движений, как смутная тоска от одиночества; он даже не знал слов, которыми подобные движения обозначались.
Слова Ксении ошеломили его. Не оттого, что он почувствовал жалость к себе. Какое! К ней он почувствовал жалость, вот в чем было дело. К ней ко всей – к этому нежному всплеску рук, к голосу как озерное эхо, к светлым прядям волос, которые лежали на тонких ее плечах, словно лунная сеть, и падали на лоб, делая особенно трепетным и переливчатым тихий свет ее глаз…
Ее жалость к нему, совершенно незнакомому человеку, вид которого меньше всего должен был вызывать сочувствие, – эта жалость оказалась так сильна, так осязаема, что ударила его по сердцу, и сердце его зашлось от ответного чувства.
– Вы посидите немного в кухне, Игнат? – спросила Ксения. – Мы с бабушкой сейчас же устроим вам постель. Хотя что же сидеть! – сразу спохватилась она. – Вам же помыться надо с дороги. В ванной, правда, только холодная вода, но у меня с вечера от стирки теплая осталась.
