Владимир Гой - Лживый роман (сборник)
Когда вечером стала прибывать публика, он провожал гостей до столиков, иногда смотрел на меня, качал головой и уходил из зала.
Через несколько дней он меня простил, понимая мою дурацкую терапию, от которой его мысли переключились и стали работать совсем в другом направлении. Он все также оставался моим близким другом.
Через некоторое время я ушел из ресторана. Мы редко встречались, в основном, это было случайно или на пляже, где Ивар прогуливался под ручку со своей женой. И я уже почти забыл ту историю.
Мне позвонили утром, когда я ехал на работу: «Слушай! Тут дело такое, Ивар умер!» У меня все перевернулось внутри. Я мысленно увидел его перед собой живым, веселым.
В церкви собрались в основном все знакомые. По центру зала был гроб с телом моего друга, рядом стояли плачущая жена и сын с черным от скорби лицом. Священник читал отходную молитву, а я вспоминал его живого и мысленно улыбался оттого, что мне повезло быть другом этого человека. Потом я незаметно оглядел всех, кто присутствовал в церкви, и увидел возле самого входа женщину, которая буквально обливалась горькими слезами. Когда отпевание закончилась, все вышли на улицу. Я не спускал взгляда с этой незнакомки, она держалась от всех в стороне. Ее, похоже, никто здесь не знал.
Она все-таки пришла.
После первых пятидесяти пошли вторые, потом третьи. Когда стало по-настоящему хорошо, Виктору захотелось поделиться с другом своими удивительными снами на этом острове.
Вовка к этому отнесся серьезно и сам признался, что и ему тут такое приснилось, все как наяву, ну просто сон в летнюю ночь не по Шекспиру. Словно ему опять двадцать четыре, он работает барменом в ресторане, – и стал подробно описывать, что произошло во сне…
Сон в летнюю ночь (не по Шекспиру)
…Из дверей многочисленных баров и ресторанчиков на улицы Старого города выходили припозднившиеся клиенты и брели на стоянки такси. Торговля здесь шла, как на восточном базаре:
– Мне в Юрмалу!
– Тридцатник.
– Больно дорого!
– Вокзал рядом, электричка утром, всего хорошего!
– Ладно, поехали.
Ночные таксисты по полной программе выжимали из кошельков своих клиентов оставшиеся деньги. Немного потоптавшись на стоянке, тщательно проверив бумажник и порывшись в карманах, я еще раз убедился, что полностью пуст, как последний стаканчик, который я пропустил перед самым уходом из бара. Куда можно податься в полвторого ночи, когда до дома двадцать пять верст, а в кармане какие-то крошки и бесполезные клочки бумажек с чьими-то телефонами, зашифрованными мужскими именами?
Валик – вполне возможно, что это Валентина, Вася – наверное, какая-то Василиса, но я сразу отбрасываю эту версию – такое имя я бы запомнил. Марик – наверное, Мария, и я с надеждой набираю ее номер. И как же мне приятно слышать на мое приветствие «Ой, здравствуй! А что так поздно? Приезжай ко мне!» Пытаюсь определить местоположение возможной ночевки:
– А куда ехать?
Ответ перечеркивает мои надежды:
– В Саласпилс! Давай быстрее, я буду тебя ждать! – и нетерпеливо повесила трубку, готовясь встретить меня, не предполагая, что если я к ней пойду пешком, то стук в двери она услышит часиков в семь утра. «Вот дура!» – мысленно прощаюсь с ней, принимаясь снова разбирать бумажки.
Сергей – наверное, Света. Набираю номер. На той стороне, видно, стоит определитель, и из трубки раздается рык какого-то разбуженного мужика:
– Ты какого хрена сюда звонишь в два ночи?! Да я тебе башку отобью! Да я…
– Ты, дядя, себе рога лучше отбей! – отбрил я наседавшего с угрозами неизвестного и повесил трубку.
Делать было нечего, в июле ночи у нас теплые, на небе полно звезд, и я потихоньку побрел в сторону православного собора, где надеялся прикорнуть на скамейке в парке. Хмель никак не хотел выветриваться из моей головы, и мне было хорошо.
Через пятнадцать минут я уже устраивался на скамейке возле памятника Барклаю де Толли. С одной стороны памятника величественно вырисовывался во тьме православный собор, а с другой многоэтажная гостиница со стоящими вереницей свободными такси перед ее ярко освещенным входом. Мне было досадно, что я совсем немного не рассчитал с финансами, и моей кроватью стала жесткая каменная скамейка.
Вскоре машины рассосались, и яркий свет погас. Я достал из внутреннего кармана охотничью фляжку с неприкосновенным запасом коньяка, открутил металлическую пробку, заменявшую рюмку, и, подняв ее за своего соседа Барклая, осушил ее с превеликим удовольствием.
Пиджак не бог весть какая хорошая подушка, но в некоторых случаях очень даже неплохо. Я растянулся во весь рост и попытался заснуть. Как вдруг сквозь полузакрытые глаза мне показалось, что голова памятника, до тех пор направленная в сторону собора, почему-то повернута ко мне. Ледяной холод сковал меня, словно я увидел ожившего мертвеца. Но полностью глаза не открывал и не шевелился. Потом памятник на своем постаменте присел на корточки и, повернувшись ко мне задом, стал с него слезать. Хмель сняло в одно мгновение, очень захотелось вскочить и рвануть что есть мочи в темноту парка, но меня всего колотило, и тело не подчинялось.
Тем временем чугунный Барклай слез и встал рядом со скамейкой, всматриваясь в мое лицо.
– Ну, хватит дурачком прикидываться! Сам виноват, что сегодня тут очутился! Хорошим коньячком попахивает, давненько такого не пробовал! – заговорил на русском с чуть заметным немецким акцентом оживший герой двенадцатого года. – Как величать тебя, молодой человек?
Мне не хотелось открывать глаза и отвечать на вопрос. Но в голосе слышались повелительные нотки, и, собравшись с духом, я сел, но посмотреть в лицо героя не хватало смелости.
– Вова, – скромно представился я, упершись взглядом в его сапоги.
– Что значит Вова?! Не Вова – Владимир, владеющий миром! Чем занимаешься, Владимир? – строго поинтересовался герой.
– Я, вообще-то, пишу немного и подрабатываю в ресторане.
– Пишущий кельнер, значит?! Что ж, любопытно! Я тут за эти года такого насмотрелся! Так что ты меня не удивил, даже порадовал!
– А мне как вас величать? – поинтересовался я.
– Знаешь, сейчас все эти превосходительства ни к чему, можешь величать меня Барклаем, или просто Богданычем, это мое русское отчество.
Тут я снова достал фляжку и с уважением протянул генералу, впервые посмотрев на его лицо, и оно мне показалось не чугунным, а совсем живым. Он с достоинством принял протянутую емкость и, сделав большой глоток, крякнул от удовольствия:
