Салли Боумен - Темный ангел
В этом бумажном сумбуре я нашла сокровища и для себя: дневник своей матери, о существовании которого никогда не подозревала, письма, которые задолго до моего рождения слал ей отец. Я рассматривала их с радостью и смущением, терзаясь между желанием прочесть их и сомнением, имею ли я на это право. Я чувствовала, что словно вторгаюсь в чужой мир, и – что только усиливало мое смущение – я, конечно же, была не первой, кто вторгался сюда. Стини уже рылся там, где я сейчас проводила поиски. Письма были свалены в кучу, конверты порваны, дневники открыты и отброшены, словно бы Стини настойчиво искал что-то, терпел неудачу и приходил в крайнее раздражение. На ум мне пришло грязное подозрение. Не те ли блокноты искал мой дядя, что сейчас стопкой лежат внизу в библиотеке?
В течение дня в окружении массы забот, когда сияло солнце и всегда находилось чем заняться, нетрудно было отбросить эти подозрения. Куда тяжелее становилось с приходом сумерек. Я была дома одна, и присутствие блокнотов угнетало меня. Я заходила в библиотеку, смотрела на них и… уходила.
На третий вечер, по-прежнему испытывая искушение и не в силах справиться с ним, я позвонила в Лондон Векстону.
– Векстон, – обратилась я, когда мы кончили обмен привычными любезностями. – Могу я спросить вас об одной цитате? Она мучит меня вот уже несколько недель. Я слышала, но никак не могу вспомнить, откуда она…
– Конечно, – Векстон, похоже, развеселился. – Считай, что я самый лучший словарь. Можешь испытать.
– «И я на свист к тебе приду». Чьи это стихи, Векстон?
Векстон хмыкнул.
– Это не стихи, и фраза к тому же не точна. «О, свистни, и я явлюсь к тебе, друг мой». Это название рассказа М.-Р. Джеймса – прошу не путать с Генри Джеймсом. Этот Джеймс – лингвист и ученый. Это название одного из самых неприятных его сочинений.
– Неприятных?
– Истории с призраками, вот он о чем писал. Мороз драл по коже. Если ты наткнешься на него, не вздумай читать. Во всяком случае, если ты одна ночью.
– Понимаю. – Я помолчала. – Векстон, вы можете припомнить, о чем эта история?
– Конечно, – весело ответил Векстон. – Наверно, самая известная из всего, что он написал. Но я не хотел бы излагать тебе сюжет, если ты собираешься читать ее. Я не хочу портить впечатление от…
– Только суть, Векстон, этого хватит…
– Ну, – ответил Векстон, – там идет речь о преследовании.
Этот разговор воодушевил меня. Констанца не была любительницей чтения. В самом деле, не припоминаю, чтобы она хоть раз закончила начатую книгу, но Констанца обожала одалживать книги и копаться в них. Если она выбрала эту цитату, предполагая, что я сразу же узнаю ее, то сделала это сознательно. Еще одна штучка в той игре в прятки, что она вела со мной, или же это игра в кошки-мышки?
К этому времени я была сыта играми Констанцы. Коль скоро она преподнесла мне подарок, я просмотрю ее блокноты, покончу с ними и затем забуду, но срок и способ, которым я буду проглядывать их, выберу сама. Если Констанца хотела подцепить меня – а ей бы понравилась эта идея, – успеха она не добилась. Я первой добралась до нее и первой изгоню.
Готовиться я начала на следующий же день. Погода изменилась, похолодало. В Винтеркомбе стало зябко и сыро. Так всегда бывает в домах, где никто долго не живет.
Я уговорила ремонтников поставить в подвале старый котел – тот самый, в котором, как мне казалось в детстве, сгорают деньги. Со стоном и скрипом он встал на место, и я растопила его. Поднялась наверх. Трубы посвистывали, шипели и дребезжали. Я чувствовала, как забилось старое сердце моего дома. Он возрождался к жизни.
Этим же вечером я перетащила сверток Констанцы в гостиную. Зажгла камин. Задернула старые, выцветшие портьеры. Передвинула мебель. Кое-чего из обстановки не хватало, но достаточно было света лампы, чтобы вернулась иллюзия прошлого. Мягкий диван, потертые коврики, кресло моей матери, письменный стол между окнами, шезлонг, в котором тетя Мод вершила суд, стул, на котором обычно сидел мой друг Франц Якоб… Когда все вещи были расставлены по привычным местам, я услышала голоса дома. Я была почти готова. Осталась только одна деталь.
Наконец я нашла ее, порывшись в шкафу, – складной столик, за которым когда-то, в другой жизни, напротив меня сидела девочка Шарлотта, с которой я играла в карты.
Я вытащила и разложила его, поставила одно кресло для себя, а другое – для девочки, которую не видела вот уже тридцать лет. Затем, я давно догадывалась, что рано или поздно сделаю это, положила блокноты Констанцы в черной обложке на зеленую бязь стола. Так Констанца входила в мою жизнь, так же она должна покинуть ее. «Вот и я».
В комнате стояла тишина. Я закрыла глаза. Я позволила Винтеркомбу проникать сквозь поры моей кожи и заполнять собой мой мозг. Сырость, запах горящих поленьев, кожаные кресла и длинные коридоры, запахи чистого полотна и сухой лаванды, счастья и бездымного пороха… Когда я открыла глаза, комната была полна народу.
Мой дядя Стини зевал и потягивался, он листал страницы журнала. Тетя Мод углубилась в роман «Перепутья сердца». Мой дядя Фредди чихал, и у его ног лежали две гончие. Мать оставила книгу с расчетами на столе и, сев за пианино, стала наигрывать этюд Шопена. Мой отец нагнулся к огню и ногой поправил полено. Дерево потрескивало, летели искры. За ними, тихо и смиренно, стояли другие фигуры, словно бы дожидаясь приглашения: мой третий дядя, которого я никогда не знала, потому что он погиб во время первой мировой войны, мой дедушка Дентон, скончавшийся до моего рождения, моя американская бабушка, умершая вскоре после него. Они ждали с покорностью просителей: коль скоро они были здесь и я доверяла им, я развязала шнурок, стягивавший блокноты.
Это были дневники. Открыв первый из них, я увидела дату «1910 год» и название места – «Винтеркомб». По страницам тянулись аккуратные каллиграфические строчки, но этого почерка я не могла припомнить.
Я растерянно уставилась на страницу. В почерке было что-то знакомое, но я не могла понять, что именно. Чей это почерк? Почему Констанца решила передать мне столь древние записи? Я открыла следующие блокноты – тот же незнакомый почерк. Открыла третий – другая рука, но на этот раз я ее узнала. Письмо, лежавшее между обложкой и первой страницей, выпало наружу.
Это было первым и последним письмом, которое я когда-либо получила от Констанцы. Я много раз перечитывала его. Оно до сих пор лежит передо мной, поскольку представляет собой квинтэссенцию Констанцы.
«Моя дражайшая Виктория!
Удобно ли ты устроилась? Отлично. Тогда я расскажу тебе историю, которая, как ты думаешь, тебе известна.
