Салли Боумен - Темный ангел
– Доминик? Это лично Доминик? Слава Богу, что я наконец добралась до вас! – я была в такой панике…
– Успокойтесь, – сказал Доминик с очень сильным французским акцентом.
Я назвалась выдуманным, но достаточно двусмысленным именем.
– Мне нравится, – промурлыкал он. – Все нравится. И акцент.
– Доминик, я очень надеюсь, что вы сможете помочь. Видите ли, я новая помощница, – а вы знаете, что представляет собой мисс Шоукросс. Одна ошибка – и я буду бывшей помощницей. Она просто с ума сходит, чтобы все было в порядке. Вы же занимаетесь аранжировкой цветов, не так ли?
– До'огая! – это было почти точной имитацией Конрада Виккерса. – Конечно, как раз сейчас и работаю.
– Вы используете дельфинии?
– Радость моя, конечно! – теперь, чувствовалось, он проникся моими заботами и его можно было считать союзником. – Дельфинии, самые великолепные розы, такие броские маленькие фиалочки…
– А не лилии? Вы уверены, что у вас нет лилий?
– Лилии? Для мисс Шоукросс? – казалось, он был потрясен. – Могу ли я их себе позволить? Моя до'огая, она ненавидит их – и я не хочу рисковать жизнью.
– О, слава Богу! Должно быть, произошла ошибка. Мисс Шоукросс показалось, что кто-то упомянул лилии… – Я сделала паузу. – И тогда последняя проблема, Доминик. По какому адресу вы высылаете?
– По какому адресу?
В голосе его появилась нотка настороженности. У меня заколотилось сердце.
– В квартиру на Пятой авеню?
Сработало. Настала очередь Доминика выворачиваться.
– На Пятой, до'огая? Нет, на Парк-авеню. Туда же, как и на прошлой неделе. Вот, прямо передо мной: Парк-авеню, 756, квартира 501. И только не говорите, что речь идет о Пятой, ибо в таком случае я распну своего помощника…
– Нет-нет, все правильно, на Парк-авеню, – торопливо сказала я, записывая адрес. – У меня гора с плеч. И они прибудут… когда?
– К десяти, дорогая, можете положиться на мое слово…
– Доминик, вы просто волшебник. Большое спасибо.
– Пустяки, дорогая, совершенные пустяки. Кстати…
– Да?
– Понравился ли мисс Шоукросс тот особый букет, который я для нее сделал? Он нужен был ей к воскресенью, чтобы положить на могилу ее малышки, вы же знаете, не так ли? Она лично звонила мне. Я слышал слезы в ее голосе. Они меня просто потрясли. Никогда не представлял ее в образе матери. Я даже никогда не знал, что у нее был ребенок…
Наступило молчание.
– Нет, – сказала я. – Нет, Доминик. Я тоже не представляла.
Констанца никогда не рожала девочку или мальчика, если уж быть точным. Она не в состоянии иметь своих детей. Ее дочкой была я, говаривала она; она всегда настаивала на этом.
Стеснялась ли она объяснить, что цветы предназначались на могилу пса, которого она когда-то так любила? Врял ли. Зачем сочинять историю, в которой абсолютно не было необходимости? Я подумала, что знаю ответ: вранье было частью натуры Констанцы. Как-то она выдала мне потрясающее вранье, и тогда я поняла: Констанца врет в силу простой причины – вранье доставляет ей наслаждение, она ликует, позволяя себе сочинять. «Что есть ложь? – было одно из ее любимых изречений. – Таковой не существует. Это всего лишь зеркальное отражение правды».
Раздумывая над этим, я стояла у дома на Парк-авеню. Было половина десятого, под мышкой я держала заблаговременно купленную коробку с цветами: пустив в ход американский акцент, я должна буду представиться посыльной от Доминика. Яркая коробка, на которой крупными зелеными буквами было выведено его имя. Сработает, думала я, ибо пусть даже и таким образом, но мне нужно найти Констанцу.
Наконец я ее выследила. Вот, значит, где она скрывается. Я осмотрела здание. Скорее всего Констанца сняла квартиру у приятелей, но в любом случае выбор выглядел более чем странно.
Констанца была предельно придирчива: одно место ее полностью устраивало, а другое, в силу непонятных причин, нет, и, когда заходила речь о Парк-авеню, она решительно отвергала даже мысль о ней. Мрачное, унылое, размеренное обиталище буржуазии. «Парк-авеню, – случалось, говорила она, – даже непредставимо». Это не означало, что Констанца представляла свое существование только на Пятой авеню, но я понимала, что она имела в виду. Как бы там ни было, если Парк-авеню был респектабельным унылым районом, то здание, которое она выбрала, оказалось самым унылым во всем квартале. Двенадцать этажей красноватого известняка; помпезные двери, напоминающие клуб «Никер-бокер».
Я нервничала. Еще несколько минут – и я буду говорить лично с Констанцей. Как она встретит меня? Выставит с порога? Я подошла к стойке портье:
– Я от Доминика с цветами для мисс Шоукросс. Кажется, я пришла чуть раньше. Будьте любезны осведомиться, могу ли я подняться?
Я никуда не гожусь, когда приходится притворяться. Я была готова к тому, что меня вот-вот уличат в обмане. Я искренне удивилась, когда швейцар, положив трубку, сказал: «Пятьсот первая. Поднимайтесь прямо наверх».
Стоя у дверей квартиры, я сосчитала до пятидесяти. Мои руки дрожали.
Дверь открыла не Констанца, я увидела перед собой горничную. И что хуже всего, ею оказалась та сварливая лилипутка, которая встретила меня день назад. Я ждала, что это миниатюрное создание взорвется вспышкой ярости и захлопнет передо мной дверь. После стольких стараний потерпеть неудачу этого я уже не могла вынести. Я переступила порог.
Чтобы не ошибиться, я посмотрела вниз. И увидела нечто удивительное. Меня встречали без тени враждебности, горничная улыбалась.
– Виктория, да? – Она тоненько хихикнула. – Время, да – очень хорошо. Вы входить. Вот сюда – быстро.
Взяв коробку с цветами, она на мгновение исчезла с ними, семеня по узкому коридору. Широким жестом открыв дверь, она отступила в сторону, чтобы пропустить меня.
Комната была пуста. Никакой Констанцы в ней не было. Я удивленно повернулась к горничной, но тут в холле зазвонил телефон.
– Вы подождать. Минутка. Пожалуйста, извинить.
Горничная исчезла. В смущении я направилась в другую комнату. И тут никого не было. Обе комнаты удивили меня. Я не могла представить, что Констанца, даже вынужденно, может поселиться здесь. Констанца была декоратором – все ее таланты были отданы созданию соответствующей обстановки в помещении. Все в ее комнате, пусть это был даже гостиничный номер, полностью соответствовало ее вкусам. Констанца не могла долго оставаться в комнате, которую считала неприятной по обстановке, подобно тому, как концертирующий пианист не может слышать, как любитель терзает Моцарта.
Констанце нравились броско обставленные комнаты, она любила смелые сочетания цветов: попугаячий желтый, подчеркнутый зеленый, берлинская лазурь или гранатовый, цвет сырого мяса, который она называла, хотя и неточно, этрусским. Она любила яркие краски, потому что они расширяли замкнутое пространство. Она заполняла комнаты редкими и удивительными предметами: сплетением цветов, созданиями рук человеческих, подбором мебели, место и время изготовления которой невозможно было определить. Констанца создавала гармонию: японские ширмы – она действительно любила их; изящные ширмы всех видов и размеров; всегда обилие цветов; китайский фарфор, очаровательные безделушки – скажем, птичья клетка в виде пагоды, чаша, заполненная раковинами, старая деревянная игрушка, мебель с росписью; и повсюду зеркала, вплоть до старых, в пятнах, с поблекшей амальгамой.
