Людмила Дюбург - Париж встречает дождём
Надо отметить, что она терпеть не могла встречаться с бывшими соотечественниками за границей. Раздражал снисходительный снобизм – ну как вам там, бедным? Да никак! Отлично, даже если хреново. Выводили из себя набившие оскомину темы: мафия, олигархи, экология, коррупция. Фальшивая ностальгия по утраченному былому, игра в диссидентов. Иногда не выдерживала, заводилась, начиная что-то доказывать. А им то и нужно! Ага! Попалась! Давай, ответ держи. Были моменты, когда ее, прямо как графа Безухова, охватывало дикое бешенство: взять бы и… И… Заходилась волной праведного гнева, но – выучка все же! – мило улыбалась, закатывала глазки: «Да, все у нас ужасно… Возвращайтесь, ребята, не то – пропадем».
Урожденные русские, потомки белой эмиграции, ставили темы несколько в иной плоскости, выше, затрагивая исторические аспекты, хотя тоже порой скатывались на водку и селедку. Идти к старому, одинокому, больному Жаку не хотелось. Но любопытство взяло верх. Что же это за авторитарный старикашка, которому так добровольно, без боя, как Кутузов Москву, уступил Ги любимую женщину?
* * *Месье Барышефф оказался маленьким, очень худым, сгорбленным старичком. Видно было, что он тщательно готовился к визиту: редкие волосы аккуратно прилизаны, брюки – на подтяжках, рубашечка чистенькая. Глаза за очками-лупами светились искренней радостью:
– Ах, вы из России? Вы были в Санкт-Петербурге? Тьерри вам сказал, что мой отец был русским? – Жак Барышефф весело кудахтал вокруг Веры, всем своим видом показывая, как он, урожденный русский, ни разу не бывавший в России, рад видеть практически соотечественницу, с которой ему есть о чем поговорить! По московской привычке Вера хотела снять обувь, но месье замахал ручками:
– Ах-ах! Ну что вы! Пожалуйста, проходите. Тьерри, повесь плащ. Ты принес пирожные? Хорошо. Проходи. Нет, нет, я сам схожу на кухню за стаканами. Проходите в салон, все готово.
Квартира месье Барышефф напоминала одновременно антикварную лавку и брокант. Предметы мебели явно имели высокую ценность, а несчетное количество оригинальных статуэток, вазочек, чашечек, расположенных бессистемно, выдавали в хозяине любителя блошиных рынков.
В центре гостиной стоял мраморный столик на ножках в форме львиных голов, в углу – торшер, сделанный в виде фигуры темнокожей, в полный рост, девушки, держащей факел. Справа – английский комод, называемый «аппюи»[47], служивший не только для хранения белья, но и для ведения душевных разговоров: поставил локоть, руку под щеку и, глядя собеседнику в глаза, ведешь светскую беседу. Напротив комода, слева от входа в салон – буфет, обтянутый зеленой кожей. Над ним – огромное зеркало в золоченой раме. Стекло, конечно, потемнело, на нем виднелись царапинки, точки. Вера испытала невольный трепет: подумать только, может, сами принцессы в него смотрелись? Вообще, есть что-то мистическое в старинных зеркалах – этих чипах времени, надежно хранящих и взрослые тайны, и детские секреты.
– Вы догадались? Зеркало из России! Оно было в доме моей бабушки! – хозяин «лавки древностей» даже как будто бы выпрямился. Он держал в узловатых руках стаканы, не очень чистые, но здесь, видимо, это было неважно. «Эх, Соломонова бы сюда», – еще раз вспомнила Вера. Вот уж у кого бы глаза загорелись! На стенах – рисунки Коровина («Вы знаете русского художника Коровина? Это оригиналы»), портрет красавца офицера царской армии («Это мой дядя Поль, он погиб в японскую войну. Говорят, я на него похож»), фотографии красивой крупной женщины («Это моя бабушка в своем ателье»).
Дивана в гостиной не было. Только кресла в стиле Людовика XV. Зато – непонятно для какой цели – в комнате находилась детская кроватка, естественно, старинная, деревянная. Она стояла как раз рядом с небольшой этажеркой, на которой – вот тебе и урожденный русский! – красовался бюст Наполеона! Предупредив вопрос Веры, Жак сказал, что статуэтку ему подарил внук, побывав на какой-то выставке.
– А кроватка? Тоже Наполеона?
Жак засмеялся, оценив шутку русской гостьи, пояснив, что он, конечно, не знает, кто спал в кроватке, но купил ее для удобства – складывать журналы. Улучив минутку, пока месье Барышефф засеменил на кухню за тарелками, Тьерри, с самого начала визита не особо многословный, сделал Вере знак, показав на дверь рядом с салоном.
– Тсс-с! Тихо. Жак не любит показывать свое главное сокровище. Пока он на кухне – смотрите.
Тьерри приоткрыл дверь соседней комнаты, и Вера ахнула! Перед ней, на полках от пола до потолка, была настоящая, редкая – в этом не сомневался даже такой дилетант, как она – коллекция миниатюрной железной дороги. Все абсолютно настоящее: мини-паровозики, вагончики, колесики… В идеальном состоянии – ни пылинки! (В отличие от стаканов, кстати сказать). Все блестело и вызывало острое желание потрогать, посмотреть, что внутри, завести, запустить. Даже беглого взгляда хватило, чтобы понять: это действительно сокровище, цена которого может быть очень высокой.
– Тьерри, ты мог бы спросить у меня разрешения, – раздался за спиной недовольный голос Жака. Тьерри стушевался, начал что-то бормотать в оправдание.
– Извините, я сама открыла дверь, подумала, может, здесь тоже что-нибудь из России есть, – Вера попыталась спасти ситуацию. – От вашей бабушки, – добавила дипломатично. – Но это даже лучше! Такого в России не найдешь!
Жак засветился улыбкой, задребезжал смехом счастливого старого ребенка.
– О да! Думаю, что даже в России такой коллекции нет. Но лучше об этом не говорить никому. У вас в России много богатых, захотят купить, а я ее не продаю.
Он вышел, давая понять, что осмотр «пещеры Али-Бабы» окончен. Конечно, трудно было представить Жака Барышефф в роли влюбленного. Резкие, неожиданные жесты, походка, как на шарнирах, делали его похожим, скорее, на guignol – марионетку из кукольного театра. Правда, в реальности роль несчастного Арлекино досталась не ему.
За сидром Жак расчувствовался, вспоминая свою Мишель, Мими – так он называл Мари-Анж. Вера, делая вид, что абсолютно не в теме, спросила:
– Мими – ваша жена?
Жак запричитал, сказав, что его жена умерла давным-давно, но эта женщина, Мими, мать Тьерри, была ему почти как жена, они провели вместе больше пятнадцати лет, ему ее так не хватает. К сожалению, он не смог поехать на похороны, потому что сам весь такой больной, еле ходит, но прислал цветы для своей дорогой подруги.
…В квартире, забитой антиквариатом, пахло грустью. Одиночеством. Старостью. Вера слушала «урожденного русского» и силилась понять, что вообще могло связать таких разных людей: ветреная, легкомысленная Мари-Анж и этот маленький человечек, играющий в паровозики, стороживший свои богатства, не нашедший в себе силы, чтобы приехать проводить в последний путь любимую, как он говорит, женщину. Мими… Которую так нежно обожал Ги. О которой так хотел заботиться, защищать от видимых и невидимых врагов.
