Людмила Дюбург - Париж встречает дождём
Она с некоторым страхом – боялась разочароваться и не успеть спрятать разочарование – стала рассматривать фотографии. Черно-белые, сделанные фотоаппаратом – такой же был когда-то у ее отца. «Зенит» назывался.
– Это моя мать и я, на море, в Лаванду. Мне тогда было лет пять, думаю.
Вот она, Мари-Анж. Стройная, невысокая женщина. Пышные белокурые волосы, глаза…
– А глаза? Какого цвета у нее были глаза?
– Светлые. Скорее, голубые, но иногда зеленоватые. Цвет чуть менялся от платья – то зеленые, то голубые. Но светлые. Я, к сожалению, унаследовал ее нос, а не глаза.
Да, нос казался великоватым, хотя «на ней» он был не особо заметен. Она так смеялась… Не позировала, не делала улыбку «чи-и-з», а хохотала, как будто кто-то щекотал ее во всех местах. Будто смех, вырвавшийся на волю, смеялся и радовался вместе с ней. Купальник, конечно, целомудренный, еще тех времен, но красоту, как говорится, не спрячешь: грудь, бедра. Что ж, Мари-Анж могла привлечь внимание и коленкой, и не только. Рядом с ней – мальчик, худющий, с торчащими ушами, в фуражке, в спадающих штанишках.
– Это…
– Да, да, это я. Мы всегда летом на море ездили.
На некоторых фотографиях Мари-Анж была с мужем – Тьерри действительно больше походил на отца – тоже сутуловатого, так же смотрящего на мир удивленными глазами.
А вот она уже в зрелом возрасте, в той поре, когда ее увидел Ги. Та же бесшабашная улыбка, смеющиеся глаза, в сетке мелких морщинок. По-прежнему – красивая, только белокурые волосы покороче, подобраны ободком. Платье в горошек, широкий черный пояс. Туфли на каблуке. Право же, она была неплоха.
Еще фото. Лет десять спустя. Уже просто улыбка. Глаза с грустинкой. Короткая стрижка. Сигарета.
– Постойте, а Ги? Разве у вас нет его фотографий?
– Нет, к сожалению. Клэр принесла только фото матери. И я как-то не догадался попросить.
– А он? Какой он был?
– Нормальный. Очень интеллигентный. Нормальный, – повторил он.
Последние фото. Совсем за несколько месяцев до смерти. Маленькая совершенно седая женщина, худая, сгорбленная. На ней короткий полушубок, она пытается быть еще хоть чуть-чуть элегантной. Но какая огромная пропасть между этой Мари-Анж и той – переполненной жизнью, счастьем, любовью, смехом. Между этой, в полушубке, и той, в платье в горошек.
Тьерри взял фото, где они вдвоем с матерью:
– Жаль, но я не помню ее такой. Даже хочу вспомнить, а не помню. Она тяжело болела перед смертью. Почечная недостаточность. Ужасно. Особенно для ее характера. Никогда ни к чему не хотела быть привязанной, а тут диализ. Два раза в день под капельницей. Квартира превратилась в аптеку. Мать терпеть не могла лекарства, ворчала, но никогда не жаловалась. Да, она уходила тяжело. Последние дни была под морфием, но вдруг однажды, дня за три до смерти, посмотрела, как мне показалось, вполне осмысленно и произнесла всего одно слово: «Почему»? Что имела в виду… Не знаю… И вот ту ее, в больничной рубашке, абсолютно седую – помню…
Как-то незаметно Тьерри начал рассказывать.
Родители познакомились в министерстве торгового флота, где отец занимал высокую должность в юридическом отделе, как бы сейчас сказали. Получив блестящее образование еще до войны, пройдя плен, он не сразу женился, пока наконец не встретил Мари-Анж, ей – двадцать, он на шестнадцать лет старше. Отец, по словам Тьерри, был большим оригиналом: писал пьесы для театра, увлекался живописью, играл на гитаре. В душе артист, в жизни – юрист. Работа в министерстве приносила деньги, но не удовольствие. Жили в маленькой квартирке на Монмартре, здесь родились дети: Лиз, а через несколько лет Тьерри. К сожалению, Лиз они потеряли рано, и Тьерри остался без сестры. Потом часто переезжали, искали жилье попросторнее, посветлее. В Плесси Робансон снимали небольшой дом, у отца был кабинет, там и пьесу свою писал, рисовал иногда.
Они сменили еще минимум семь местожительств, пока наконец не осели в девятнадцатом квартале Парижа, где отец и заболел. Мать полагала, что все началось после того, как его пьесу не принял ни один театр. Он как-то сразу сник. Упал духом. Тогда было другое время, или, точнее, еще не наступило время авангарда. Это теперь в театрах театр можно увидеть все, что угодно.
– А о чем пьеса?
– Об отношениях. Что может быть еще интереснее, чем отношения между людьми. Действие, кстати, происходит в раю.
– В раю? С ангелами в главных ролях?
– Да, ангелы тоже есть, священник. А еще бывшие проститутки. Но в раю они становятся добродетельными дамами. А у благородных дам наоборот: манеры проституток. Как в каждой пьесе: злые герои, добрые. Сначала пьеса называлась «Бессмертные опасно веселятся», но потом моя мать предложила другое название: «Si vis pacem para pacem», что на латыни означает: «Хочешь мира, готовься к миру». Не к войне, как принято считать. А именно так: мир. Никакой политики, повторяю. Хотя, как посмотреть… Отец был убежденным пацифистом. Конечно, к моменту написания пьесы прошло еще не так много времени после войны, и мнения насчет будущего были разные. Отец хотел ввести уничтожение всякого оружия в ранг планетарного закона.
– То есть, в раю рассуждали об оружии?
– Ну да, а почему нет? – продолжал Тьерри. – Про ад уже Сартр[46] написал, еще раньше, а отец выбрал рай. Хотя тема – адская! Герои играют в опасную игру, вроде как в карты, но не обычные, а особенные – «милитари». Кто больше набрал, тот и враг. Отсюда и название: веселятся не просто, а опасно. Все очень лихо закручено: мистика, сатира, ирония. Немного в стиле «а-ля Вольтер», отец его ценил. Один из персонажей, кюре, произносит пафосную речь о том, что всё оружие, все бомбы – атомные прежде всего, – подлодки должны быть свезены в какое-то одно изолированное место и уничтожены. А контролировать это должны международные суды, которые должны были бы следить за соблюдением мира на планете. Как ООН, только сильнее и абсолютно независимые.
Вот такой утопист был. Имеется в виду, мой отец. Кюре по сюжету вообще отрекается от религии, говоря, что нет смысла в молитвах, если есть оружие и войны. Он и на Ватикан нападает, кстати. Там всем достается, правителям, разумеется, больше всего. Кюре обращается к Богу, просит индульгенцию на создание некой силы, которая бы боролась за судьбу человечества. Поддерживает его, по пьесе, как ни странно, проститутка, и обманутый муж светской дамы.
– Ого! Вот это да! Еще одна революция по-французски. Потому что, как ни крути, а мир часто добывается войной, – подытожила Вера.
Когда-то, еще до туризма, она работала в журналистике. Ей вспомнилась та ее последняя статья, написанная после известных октябрьских событий 93-го года у Белого дома. «Только у диких и дряхлых народов история пробивается убийствами» – материал под таким заголовком, заимствованным у Герцена, вызвал ожесточенные споры в редакции. Веру упрекали в близорукости и поддержке «старого режима». Это они-то, новоявленные либералы. Уж чья бы, как говорится, корова… Но, выходит, правы были? Выходит, теперь, спустя годы, она с ними невольно согласилась? Что эволюция без войны невозможна? Что только так народы могут стряхнуть «дикость» и «дряхлость?» Вопросик тот еще.
