Алексей Чурбанов - Грешники
— О! — указав рукой на Шажкова, только и сумел выговорить Охлобыстин. Потом махнул рукой: — Хорошо, ладно, свобода-несвобода. Динозавры были? Неандертальцы были?
— Были.
— Ну?
— Что?
— Как что? Только шизофреник будет утверждать, что динозавры существовали и эволюционировали в течение миллионов лет и верить в то, что Бог создал всё живое за неделю? Не пугай меня, Валя.
— Да мы не знаем, что и когда создавалось. Время вообще недоступно научному пониманию. Наука изучает только то, что ей позволено изучать и насколько ей это позволено. И не надо задаваться. Да и вообще, эмпирическая наука в том виде как она существует сейчас — это дитя европейской цивилизации, как и атеизм. Получается, что то, о чём ты здесь говоришь, — это чисто европейская шизофрения. В других цивилизациях наука знает своё место и не пытается…
— Ну и где сейчас эти цивилизации?
— Как где? А Япония, а Индия, а Китай, в конце концов?
— Особенно Китай… Давай честно: европейский путь показал, что христианство кончается. Всё лучшее из христианства вошло в обычную человеческую мораль. И не нужно подпорок из Бога, ангелов, херувимов, Святого Духа и кого там ещё.
— Ну, тогда останется только моральный кодекс строителя коммунизма.
— Не вижу ничего плохого в идее и даже в тексте. Вижу плохое только в реализации. Сейчас кодексы морали и поведения широко применяются в бизнесе: всякие там корпоративные миссии, профессиональная этика. Родоначальником всего этого можно считать христианство.
— Мавр сделал своё дело, мавр может уходить?
— Истинно говоришь. Философ всегда философ. И вера твоя, даже если называть это верой, — философская.
Шажков понял, что Охлобыстин хочет завершить спор. Валентин был не против, но вино его возбудило, и у него теплилась ещё одна невысказанная мысль.
— Сейчас, Рома, — торопливо проговорил Валентин, — безбожный двадцатый век был поворотом в сторону для человечества, он показал тупиковый путь, так ведь? Развязали две мировые войны — ухлопали шестьдесят миллионов людей. Создали в России атеистическое государство — ухлопали ещё тридцать миллионов. Холокост — ещё несколько миллионов по национальному признаку. Развивали науку — сделали ядерную бомбу. Мы только-только начали выбираться из этого дерьма, а ты: «мавр может уходить». Не смейся, Рома, но роль веры в будущем возрождении человечества огромна.
— Ладно, Валя. Ты хоть студентов-то этому не учишь?
— Студент сейчас пошёл умный, сам знаешь. Он нам фору кое в чём даст. Но для него романтика науки — это покрытое пылью прошлое. А вот по вере при всём их прагматизме они скучают.
— Да ну?
— Представь себе.
— Keep dreaming, как говорят супостаты.
Шажков заметил, что коллеги смотрят на него с сочувствием.
— Ты-то сам себя к европейцам причисляешь или нет?
— спросил Охлобыстин, доливая по очереди все бокалы рубинового цвета вином.
— Да, но к христианам, а не к тем, кто тащится от репербанов и кофешопов.
— А третьего, естественно, не дано?
— Если зреть в корень, то нет, — сказал Валентин и тут же понял, что в запале перегнул палку. И замолчал.
Зато Хачатуров, до этого задумчиво сидевший в стороне от стола и маленькими глотками отхлёбывавший вино из бокала, неожиданно оживился и продолжил уже затухавшую дискуссию.
— Вы выражаете два популярных взгляда на обсуждаемую проблему, поэтому ваш спор интересен только с социологической точки зрения. А если по существу, то вы оба далеки от истины.
— Какова же ваша точка зрения, если не секрет? — без особого энтузиазма спросил Охлобыстин. Судя по всему, он, как и Шажков, в душе досадовал на то, что вступил в этот бессмысленный детский спор, недостойный не только кандидата философских наук, но и просто более или менее зрелого человека.
— А я не имею точки зрения, — улыбаясь, ответил Хачатуров, — я считаю, что не нужно рассуждать о том, чего не понимаешь. Я вот не знаю и не рассуждаю.
— Удобно. Но за освящённой водой ходили.
— Так то ж традиция, связь с предками, так сказать, — хитро прищурился Хачатуров, — меня матушка всегда лечила крещенской водой.
— Помогало?
— Да кто знает. Жив-здоров, как видишь.
— Александр Владимирович, — вступила в разговор доцент Маркова, — ребята спорят, выражают неочевидные истины, подставляются под критику, а вы гладенько так, обтекаемо — не знаю, не состоял. Боитесь, что ли?
— Давно ничего не боюсь. Но я, правда, не знаю. Ну ладно, чтобы вам приятнее было: конечно, какой-то толчок извне мироздание получило, но что это было, гадать не хочу.
— Может, инопланетяне?
— Кто их знает.
— Ну, скажите, Александр Владимирович, — попросила Настя Колоненко.
— Идите сюда, скажу на ушко.
— Да ну вас.
— Издеваетесь над ребёнком, — осуждающе произнесла Маркова, сделав длинный глоток из бокала, — скучно вас всех слушать… Что такое «рыбак», знаете?
— Извините, в прямом или в переносном смысле?
— В самом прямом. Рыбак — это человек, который вовсе не имеет целью поймать рыбу. Он получает кайф от процесса. Вот вы все здесь рыбаки. Да и вообще все мужчины — рыбаки. Нет ничего скучнее, чем слушать рыбаков и тем более спорить с ними. Правда, Настя?
— Мария Васильевна, я в целом согласна с вами про рыбаков, но не согласна, что здесь все рыбаки.
— Ладно, не все, не все, — замахала руками Маркова. Валентин из за её спины показал Насте большой палец, отчего та заулыбалась и её лицо расцвело розовой свежестью.
— А ты, Настюша, на чьей стороне в этом рыбацком споре? — спросила Настю Маркова.
— Я думаю, что вера должна быть.
— А сама как? — поднял чёрные брови Рома Охлобыстин.
— Пока никак, к сожалению.
— Что и требовалось доказать.
— Роман Яковлевич, всё-таки вы очень наступательны сегодня, — Маркова перочинным ножичком чистила над салфеткой киви, — хотя это вообще-то свойственно атеистам.
— Да и Валентин Иванович, как мы видим, не подставляет другую щёку, — радостно подхватил Охлобыстин, — хотя это должно быть вообще-то свойственно христианам.
— Прошу не поминать всуе, — ответил Шажков.
— Жалко мне вас обоих, — вдруг снова подкинул полешек в затихший спор Хачатуров. Трудно быть атеистом — это вечная борьба с окружающей действительностью. Трудно быть верующим — это вечная борьба с собой.
— Ну, Александр Владимирович, вы мастер формулировать, — поцокал языком Охлобыстин, — а у вас, стало быть, третий путь?
— Стало быть.
