Алексей Чурбанов - Грешники
Уже вечером, когда Шажков, всё ещё оглушенный и возбуждённый, шёл с Софьей Олейник по освещённой косыми лучами солнца набережной канала Грибоедова, Совушка как бы между прочим сказала:
— А ведь Брик прав. Галя-Пташка употребляет наркотики.
— Ты его «обрадовала»?
— Нет. Она сейчас в завязке. Ей поставлено условие. Видишь ли, кое-кто из молодых, но денежных людей считает, что за ней большое будущее. Если она сама его себе не испортит.
— Павел для этого к ней приставлен?
— Да, но он ещё и песни для неё сочиняет.
— А это самое?
— Думаю, да. Тебе-то Пташка понравилась?
— Ничего, ничего. Я думал, хуже будет.
— А похвалить слабо?
— Хвалю, очень хвалю. И её и тебя.
Валентин вынужден был повысить голос, так как рядом по узкому каналу, рыча мотором, проплывал низкий прогулочный катер с плоской стеклянной крышей, полный туристов с фотоаппаратами и детьми. Женский голос до бестактности громко рассказывал пассажирам катера и прохожим об особенностях этой тихой части города, полной достоинства и нераскрытой ещё красоты.
— Как здесь люди живут? — проворчал Шажков, провожая глазами рычащую и дымящую посудину. — Катера ведь всю ночь ходят.
— Так и живут, — вздохнула Софья, — я сама, бывает, мучаюсь, когда на Казначейской ночую. Форточку не открыть.
— Ах да, у тебя же тут рядом личный офис.
Здесь надо сделать отступление. Софья Олейник вообще-то жила вместе с матерью в маленькой трёхкомнатной квартире на площади Мужества. Однако у Совушки была ещё комната в коммунальной квартире в центре города на Казначейской улице, и эта комната единственным своим окном выходила, хоть и под острым углом, на канал. Коммуналка в старом доме была просторная, но почти нежилая. Одна семья появлялась только зимой, а остальное время проводила в садоводстве. В комнате напротив жильцы сменялись каждые полгода: комната сдавалась. Была одна женщина, которая жила постоянно, но она избегала встреч с соседями и не отвечала на Совушкины попытки наладить даже самые простые отношения. Две комнаты были давно закрыты, их владельцы (или съемщики, никто точно и не помнит) не появлялись много лет. Несколько раз Софья предпринимала попытки организовать разъезд, но потенциальных инвесторов отпугивало жалкое состояние дома, да и отсутствие части хозяев (кто знает, живы ли) не прибавляло у риелторов уверенности в успехе. Так что всё оставалось по-прежнему.
В своей комнате на Казначейской Совушка постоянно не жила, а использовала её для репетиторства, которым занималась почти ежедневно как второй работой. Кроме того, в этой комнате она иногда принимала гостей на праздники и более или менее регулярно — подруг на кофе, благо местоположение в центре города обеспечивало лёгкий доступ для всех.
Эту комнату Валентин и называл Софьином «личным офисом».
В ответ Совушка задумалась и, слегка растягивая слова, сказала:
— Пока ещё офис, но вот думаю… может быть, переехать сюда насовсем? Как считаешь?
— Плюсов много, — ответил Шажков, — но есть и существенный минус: это всё-таки комната, а не квартира.
— Да, не квартира. Но хочется автономии… Валюш, а тебе не надоело жить одному?
Валентин ответил не сразу. У него просто не было однозначного ответа. Конечно, жить одному — это счастье. Собственно, именно с этого, по Шажкову, и должна начинаться полноценная мужская жизнь, в которую потом вплетаются семья, дети, старики-родители, друзья. Сам Валя наслаждался такой полноценной мужской жизнью уже восемь лет, но в неё ничего пока больше не вплеталось. Женщины у Валентина в доме не то чтобы не задерживались, но как бы «выталкивались» (иногда, даже, вопреки желанию хозяина) холодным индивидуализмом и специфичностью его домашнего уклада и бытия. С собственными стареющими родителями Валя последний год тоже не был особенно близок и общался с ними реже, чем даже сам того хотел.
Что же мог ответить Валя своей Совушке? Что он устал от одиночества и хочет разделить с кем-нибудь свой быт? Но это не так, неточно, неверно! Что он ищет любви и семейного счастья? Тоже не так всё просто. Ближе всего его состояние могло бы быть описано как чувство усталости от самого себя, переполненности собой с потребностью поделиться этим всем — хорошим и не очень — с кем-нибудь, кто бы его понял. Это как открыть сундук со старыми фотографиями — ценными и бросовыми, технически совершенными и неудачными, изображающими близких людей и случайных, — разобрать всё это и, освободившись от ненужного и лишнего, глубже понять и оценить оставшееся. И, может быть, представить это оставшееся на суд других.
Софьин вопрос застал Шажкова врасплох, ему не хотелось темнить, но не хотелось и упрощать.
— Понимаешь, — в конце концов ответил, помявшись, Валентин, — даже не знаю, что тебе сказать.
— Как есть, так и скажи, — нетерпеливо произнесла Софья.
— И да и нет.
— Ну ты! Диалектик! — Совушка начала сердиться.
— Когда-нибудь ты будешь говорить прямо? Что ты извиваешься всё время… Как угорь!
Она была прекрасна в своём неожиданном гневе. Шажков в порыве нежности обнял её за талию. Затем, превозмогая лёгкое сопротивление, прижал к себе и поцеловал в шею. Он почувствовал слабый, терпкий запах незнакомых духов и прижался к её щеке, которая вдруг стала влажной.
— Как угорь, — повторила она, обняв его за шею. Так они постояли, прислонившись к холодной решётке набережной, пока у Валентина за спиной не затарахтела очередная туристская посудина. Софья засмеялась хрипловатым голосом ему в плечо и сквозь смех сказала: «Они смотрят».
— Кто? — не понял Шажков.
— Ту-туристы, — смеясь, с трудом произнесла Совушка.
— Фотографируют?
— Не знаю, — она освободилась и двумя короткими движениями вытерла под глазами. — Ну так надоело жить одному или нет? Говори.
— Вот что, Сова, — произнёс Шажков, взяв её за руку, — жить одному это, конечно, здорово, но иногда бывает так тоскливо, что… сама знаешь… Грех это, одним словом, гордыня. Когда один живёшь, бывает, такие мысли приходят, таких глупостей понаделаешь! Вспоминать противно, а местами даже и страшно.
— Понимаю. Я вот живу с мамой, а мысли тоже разные приходят, и глупости делаю. Как же быть, скажи?
— Сова, спроси что-нибудь полегче, — Валя замолчал. Ему нечего было сказать сейчас своей Совушке. Софья не стала настаивать, а только спросила:
— Ты уже исповедался в грехах? Ты хотел.
— Не исповедали меня, — честно сказал Шажков, — физиономией не вышел.
— Что? Как это?
— Да понял священник, что я в первый раз, и решил, наверное, что не заслужил я в Пасху исповедоваться. Хотя, если честно, я и сам не подготовился, как надо. Попоститься надо было, а я на банкет ходил.
