Кристина Лорен - Темная дикая ночь
Он выбирает два табурета у бара, помогает мне снять пальто и садится. Его прикосновения запускают мой пульс на сверхскорость: руки твердые и уверенные, пальцы без стеснения тянут воротник моего пальто и стаскивают его вниз, касаясь спины. Он кладет ладони мне на голые плечи и спрашивает:
— Нравится?
Мне хочется уточнить, что именно, но когда он кивком показывает на табуреты, до меня доходит, что он имеет в виду место, где сесть.
Нет, все же это не лучшее место, чтобы начать сдвигать границы этих по-прежнему платонических отношений.
— Идеально.
Он ловит взгляд бармена, машет ему, и мы молча ждем, пока тот насухо вытрет стакан, отставит его и направится к нам.
Происходящее ощущается свиданием.
— Тебе «Манхэттен»? — спрашивает Оливер.
— Да, пожалуйста.
Он делает заказ для нас обоих, благодарит и поворачивается ко мне. А мое сердце хочет прыгнуть из моего тела в его. Боже мой. Вот, значит, каково это — окончательно потерять из-за кого-то голову? Когда сердце становится гибридом: наполовину моим, наполовину его. И грохочет так сильно, стремясь выскочить наружу. А грудь болит, желая впустить его сердце внутрь.
— Как ты себя ощущаешь из-за всего этого? — спрашивает Оливер.
В то время как стук в груди усиливается до ощущения приближающегося обморока, удовольствие тянет за собой еще одно менее приятное чувство: страх.
Когда я слышу аромат хлеба, у меня текут слюнки.
Когда вижу карандаш, я тут же хватаюсь за него.
Но когда хочу кого-то, — нервничаю.
Что будет, если разум решит перестать вставать на пути? Или же сердце-гибрид иссохнет, оставив нам обоим такую же половину желаемого?
Должно быть, он ощущает мое напряжение, поэтому, одним пальцем касаясь моего подбородка, поворачивает мое лицо к себе и добавляет:
— Я имею в виду фильм, Сладкая Лола. И книгу. Сегодняшний вечер.
— Ой, — я чувствую себя идиоткой. Паника исчезает, и я так широко улыбаюсь, что смешу Оливера. — Думаю, все довольно неплохо.
— Я едва был знаком с тобой, до того как все это началось, — говорит он. — Рэйзор вышел почти сразу после Вегаса, и с самого начала у меня ощущение какого-то вихря. И ты, похоже, поначалу не особенно верила, что это произойдет. Хотел бы я мельком взглянуть на Лолу до этих забот.
— Та Лола была студенткой, — напоминаю я ему. — Вся на нервах от экзаменов и платы за жилье.
Он кивает и переводит взгляд на мой рот. Никакого смущения; он делает это умышленно.
— Иногда я забываю, насколько ты юная.
Не знаю, почему, но мне нравятся его слова. Это ощущается извращенно, будто он меня немного растлевает.
— Я не чувствую себя такой уж юной.
Он медленно выдыхает через нос.
— Тебе пришлось рано повзрослеть.
— Тебе ведь тоже, да?
Я так мало знаю о его жизни до университета. Он никогда не рассказывал о братьях или сестрах, о родителях. Раз или два упоминал про бабушку с дедушкой, но допытываться не в наших правилах. По крайней мере, так было до сих пор. И мне хочется сломать эту традицию.
Оливер смотрит мне в глаза, но мы оба поворачиваемся в сторону бармена, который ставит перед нами напитки.
— Счет не закрывать? — спрашивает он нас.
— Да, конечно, — отвечает Оливер, достает кошелек и протягивает ему карточку.
Бармен отворачивается, и тут до меня доходит.
— Что? Подожди, — я завожу руку за спину, нащупывая сумочку. — Подожди. Это я должна угощать! Я ведь притащила тебя сюда.
— Лола, — говорит он, останавливая меня и качая головой бармену, чтобы показать, что он по-прежнему платит. — Постой. Не имеет значения, кто угощает.
— Имеет, но спасибо.
Оливер усмехается.
— Всегда пожалуйста.
Виновато улыбаясь, я снова вешаю сумочку на спинку.
— Это странно — забыть, что я теперь могу заплатить за напитки?
— Я так не думаю, — он проводит кончиком пальца по краю стакана. — Господи, я помню, как долго отходил от мышления полуголодного студента. Мой отец умер пять лет назад и оставил мне кое-какие деньги, — длинные пальцы обхватывают стакан, и, поднеся его ко рту, он делает глоток. Мне хочется попробовать виски с его губ. — Это было огромное потрясение. Я не видел его с семи лет. Жил у бабушки с дедушкой. Почти все детство думал, что отец сидел на героине.
Я моргаю, спешно пряча свой полный неуместной похоти взгляд.
— Что?
Он кивает.
— Поэтому когда со мной связался юрист сообщить о его смерти — плюс об отличной новости, что я унаследовал его деньги — я был в ярости. Он жил своей жизнью, успел заработать денег, скопить их, но даже не озадачился вернуться ко мне.
Я ощущаю начинающие выступать слезы, жар и ком в горле, когда на его лице вижу боль.
— Я не знала о этом.
— Ну, в любом случае, — он протягивает мне мой стакан и слегка чокается своим. — За то, чтобы находить своих людей!
Кивнув, я выпиваю вслед за ним, но почти не замечаю, как обжигает алкоголь. Его тоже бросили. Отец. И даже мать. Мы словно два спутанных друг с другом провода, искрящиеся током.
— Лола? — зовет он.
Я смотрю на него и стараюсь улыбнуться.
— Да?
— Потанцуешь со мной?
Меня едва не душит собственный пульс.
— Что?
Оливер смеется.
— Потанцуй со мной. Давай, поживи немного.
Он протягивает мне руку, и что еще я могу ответить после только что рассказанного, кроме как «Хорошо»?
Мы отставляем наши напитки, встаем и идем на танцпол. Помимо бармена, в баре еще три человека, и они ни черта не понимают, почему мы стоим в центре пустого пространства, глядя друг на друга.
— Тут нет музыки, — говорю я.
Он пожимает плечами.
— Ну и ладно.
И тогда включают музыку, слишком громкую, от чего мы оба вздрагиваем. Бармен делает потише, и по бару растекаются звуки Aerosmith.
— Да неужели? — смеюсь я.
Оливер усмехается, игриво извиняясь.
— Уж что есть.
— Это почти настолько же плохо, насколько хорошо, — говорю ему, задерживая дыхание, когда он скользит рукой по моей талии, и ощущая прикосновение каждого пальца. Другая его рука ложится чуть ниже, на поясницу, которая внезапно становится местом пересечения всех нервных окончаний. Оливер притягивает меня к себе. Я ощущаю его ремень у своего живота и как моя грудь прижата к его солнечному сплетению.
Ухватившись за его бицепсы, я вглядываюсь ему в лицо. Темные брови, искорки в глазах, тень щетины на челюсти… Каким-то образом все эти отдельные черты сплетаются в самое важное для меня лицо на свете. В момент, когда Оливер смотрит на меня, на мгновение его губы приоткрываются, и я замечаю, как потом сжимается его челюсть, и как пальцы сильнее впиваются мне в спину. Это — напряжение. Это, вот прямо сейчас, — похоть, и я в жизни ничего так сильно не жаждала, как его поцелуев. Такое желание почти болезненно. Внутри меня что-то бунтует, пронзая меня острой потребностью и заявляя, что спокойствия не будет, пока я не получу желаемое. Я в заложниках у собственного сердца.
