Соседи (СИ) - "Drugogomira"

Но самое страшное… Самое страшное находилось от неё буквально в десятке метров, на встречной, и ей не разглядеть. Происходящее у зебры не позволяла увидеть толпа людей, плотным кольцом обступившая её дочь и того, над кем она безудержно рыдала.

Пространство вновь тонуло в молоке. Где-то далеко визжали сирены, изображения слоились и расходились, вокруг раздавались голоса – много голосов на все лады – и все их глушил безутешный плач…

Тело дёрнулось вперед. Неосознанно потянулась в карман пальто дрожащая рука. Нащупала телефон… Глаза пытались рассмотреть наплывающие друг на друга имена, пальцы тыкались в строчки фактически наощупь, уши слушали долгие гудки. Снова и снова.

— Аллё… Зоечка… — и рыдания, прорвав дамбу, хлынули наружу. — Слава Богу! Зоечка… У нас огромное несчастье… Тут мальчик… Зоечка… Моей Улечки мальчик… Зоя, он… Скорые уже едут. …Не знаю… Зоечка, я ничего не знаю, там куча людей… Там авария… Он её… Он Улечку мою заслонил, а сам… Не знаю! Одни говорят, что всё. Другие – что есть пульс… Зоечка, милая, сделай что-нибудь! Я тебя умоляю! Что-нибудь! Контакты, может, какие-то у тебя… Связи наверняка… Пусть к тебе везут… Позвони кому-нибудь! Умоляю… Егор! Чернов! Отчество?.. Артёмович. Тридцать… Наша улица… Это у нас случилось, здесь! Зоя, прошу! Что-нибудь!

На что надеяться? Налитая раскалённым свинцом голова понимала, что даже главврачи столичных больниц не всесильны. Но не обратиться в этот жуткий час к своей дорогой Зое, не предпринять хоть что-то? Как? Истошные крики дочери не прекращались, казалось, ни на секунду, выворачивали наизнанку, и, высвободившись из поддерживающих её под локти рук, Надя сделала шаг на проезжую часть. Кое-как заставляя себя волочить ноги, вслепую следуя на голос, медленно сокращала расстояние.

Она не хотела… Не хотела, чтобы всё обернулось так. Всё, чего она желала – уберечь. И только! Она пыталась спасти!

Три жертвы. Выстланная благими намерениями дорога закончилась на этом перекрёстке. Она… Виновата… В уже хоженую воду в тот вечер её завёл сам дьявол. Она же видела глаза. Видела лихорадку и угасание в долгом пробирающем взгляде. Всё видела и растворила память в алкоголе. Всё осознавала, но заткнула совести рот. И Бог её покарал. За взятый на душу грех она заплатит собственной дочерью, а век свой будет доживать, терзаемая чувством чудовищной вины. Нет у неё оправданий.

Ульяна не простит.

— Пустите меня… Там моя дочь… Пропустите!

Себя не слышала: то ли шептала, то ли кричала. Не чувствуя земли под одеревенелыми ногами, молясь небу и вою сирен, ступала в образовавшееся пространство. Гул голосов стих, и остался лишь безудержный плач, что, резонируя от людей, столбов и автобусной остановки, отражался эхом в каждом уголке истерзанной души. Невозможно смотреть.

Но она смотрела, спрашивая себя, почему живёт.

На скрюченную хрупкую фигурку. Сотрясающиеся плечи. Опухшее, красное, искажённое болью лицо. На то, как цеплялись за шнурок на его шее испачканные кровью дрожащие пальцы, на растерянные лица окружающих. На чужие протянутые к дочке ладони. На недвижимое тело, руки, ноги, тёмную воду у затылка. Кто-то отвернулся, кто-то нет… Не нашлось сил поднять глаза к его лицу: страх перед застывшим взглядом смерти лишил остатков воли. Онемевшие губы шевелились в беззвучной мольбе, а в черепной коробке рвались снаряды фраз.

«“Вам не приходило в голову… что я могу любить?.. Вашу дочь?”»

«“Ты? Ты не можешь”»

«“Ненавижу!”»

Она – убийца.

— Егор!!! Сделайте же хоть что-нибудь!

— Уля… Ульяна… Улечка…

Голос дрожал и хрипел, ходящие ходуном руки касались вздрагивающих плеч, но Уля, захлёбываясь в своём горе, на неё не реагировала.

— Не можем оттащить, не даётся, — устало сообщил кто-то в спину. — Вы бы, мамаша, забрали её отсюда, никакая нервная система такое не выдержит… Девочка вот-вот головой тронется.

— Улечка… Улечка, вставай… Пожалуйста…

Не поняла, как в одно мгновение всё изменилось. В какой момент сжавшаяся в крохотный комочек дочь стряхнула с плеч её руки и взлетела с колен на ноги? В какой момент обезумевший взгляд прострелил сердце навылет? Когда умерла?

— Отойди! Не трогай меня! Не смей меня касаться! Я тебя ненавижу… Ненавижу! Ненавижу тебя!

Крик, разнесшийся над людскими головами, заставил замолчать голоса. Теперь на неё смотрели со всех сторон сразу: недоуменно, осуждающе, предостерегающе. Кто-то зашептался за спиной, без стеснения давая оценку только-только услышанному.

«Пожалуйста, Ульяна…»

Поздно. Это страшное пламя в Улином взгляде больше не погаснет, гореть в нём теперь вечно. Уготованный Надежде ад разверзся в глазах самого родного человека.

— Ульяна… Пожалуйста… Уля, попытайся успокоиться… — зашептала Надя, пытаясь держать себя в руках и звучать мягко, пусть внутри грохотали ужасающие взрывы. — Зоечка поможет, она сделает, что сможет, — сама не верила в слетающие с онемевших губ слова. — Всё образу…

В размытую реальность ворвался уверенный требовательный голос.

— Граждане, пропустите! Заканчиваем глазеть и расходимся, не мешаем работать!

Не заметила, как рассосалась толпа, ничего не соображала. От красно-синих мигалок и оранжевых чемоданов рябило в глазах. Взгляд метался, сквозь мутную пелену фиксируя желтую «реанимацию» и белую неотложку, ДПС, начавшуюся суету. Цеплялся то за Ульяну, которую силой оттащили к бордюру, то за троих на коленях над Егором. То за шприц в руке пытавшегося говорить с Улей врача, то за носилки. То за чёрную форму полиции, то за кричаще синие комбинезоны медиков. Вены не чувствовали вошедшей под кожу иглы, уши не слышали обращённых к ней вопросов. Мозг вновь медленно включался, отмечая, что распластанное на дороге тело не укрыли брезентом от глаз зевак, а перетащили на носилки. Побежали… Спустя минуту желтая реанимация, надрываясь истеричной сиреной, развернулась через перекрёсток и, распугивая машины, скрылась с глаз.

Ещё жив.

Взгляд остановился на девушке в ярко-синем костюме, что за эти минуты успела измерить ей давление, что-то вколоть, отойти к занятому Ульяной врачу, перекинуться парой фраз с бригадой реаниматологов и вернуться назад.

— Куда его повезли? — с усилием разлепив губы, пробормотала Надежда.

— В ближайшую хирургию, — угрюмо ответила та, укладывая на коленки планшет с формами. — Если успеют. Думаю, одной ногой парень уже там, — вскинула она подбородок к небу, — так что… Я должна предложить вам стационар.

Фельдшер сменила тему настолько внезапно, что Надежда не сразу сообразила, о чем речь.

— Что?.. — хрипло переспросила она.

«Уже там…». Железное спокойствие, с которым эта молоденькая девушка говорила о чьей-то вот-вот готовой оборваться жизни, поразило и уязвило до глубины души. Зоя как-то рассказывала, что, навидавшись всякого, врачи учатся абстрагироваться, ведь сопереживать абсолютно каждому невозможно, никаких нервов не хватит. Но ведь… Это же не «каждый». Это же Егор. Их Егор.

— В больницу поедем? — уткнувшись носом в свои бумажки, пояснила вопрос медик. — Как вы себя сейчас чувствуете?

«Какая больница?..»

— Нет, нет… Я… — голова не соображала, не подчинялся язык. — Что с моей дочкой? Я должна быть с дочкой…

Девушка вздохнула:

— Нервный срыв на почве эмоционального потрясения. Ввели сильнодействующий препарат внутривенно. От стационара дважды отказалась. Сейчас будет спать.

— Где?..

— Надежда э-э-э… — оторвавшись от заполнения формы, удивленно вскинула брови та, — надеюсь, что дома. Так, паспорта и ОМС с собой у вас нет. Фиксируем: «Нет данных». Фамилия, имя, отчество, дата рождения?

Надя на автомате озвучила запрошенную информацию, и взор вернулся к неотложке, в салон которой только что отвели оглушённую Ульяну. На выбеленном лице дочери не отражалось более ничего, как ластиком его стёрли. Казалось, она погрузилась в состояние глубокого транса.

— Вашей девочке нужен полный покой, — проследив за направлением взгляда, отозвалась медик. — Психоэмоциональный удар очень серьезный. Я так понимаю, с погибшим они были близки?