Елена Богатырева - Испытание
Значит, моя помощь не потребуется…
А когда я обмякла, расслабилась, слезы градом покатили из глаз. Беззвучно и незаметно ни для кого — только так я умею плакать. Слезы все лились и лились, и я спросила себя: отчего именно сейчас? Моя жизнь в последнее время превратилась в череду кошмаров, но я не заплакала ни разу. Отчего же сейчас?
Заглянула в свое сердце — и испугалась. Впервые переполнено оно черной завистью, которая через край хлещет. Да такой обжигающей и дикой, какой я никогда в своей жизни не испытывала. И — самое смешное — зависти к кому? Не к реальным людям, живущим в соседских коттеджах, знакомым и незнакомым; зависти к героям вашего романа.
Для чего вы это делаете, скажите? Для чего весь этот красивый обман, ведь вы и сами наверно понимаете, что ничего подобного в природе не существует ? Для чего же вам писать о любви так, что сердце заходится, что ложные надежды и несбыточные мечты обволакивают тебя тяжелым покрывалом и лишают последнего глотка воздуха?
Вы подаете страшные надежды…
Я вышла замуж за человека, которого любила.
Он был немного смешной и совсем несимпатичный (так говорили знакомые, я не видела этого). Он носил всегда один и тот же костюм, рукава которого лоснились затертые, но я видела лишь, что он веселый и добрый, и он был для меня лучше всех.
Родители не хотели, чтобы я выходила за него.
Говорили, что он не состоятелен. Что производит впечатление человека слабого, что я намучаюсь с ним. Но куда им было меня удержать!
Я порвала со своими родителями и ушла из дома, и была счастлива со своим любимым много лет.
Целую вечность. Неделю назад эта вечность кончилась. Но до того…
Восемнадцать лет — много это или мало ? Я вошла в эту вечность молодой самоуверенной девчонкой, а теперь из зеркала на меня смотрит полуседая женщина с затравленным взглядом. Мне тридцать девять, я не успеваю красить волосы, а за спиной — сотни верст выжженной дотла памяти.
Я разучилась плакать, смеяться и петь. В глазах больше нет огня, в сердце страсть сделалась густой и черной, обернувшись ядом. Что я могу дать своему сыну? Где мне взять для него радости, когда горечь отравила сам воздух вокруг меня?
В двадцать два года я закончила Мухтское училище и была первой по живописи. Я не мыслила дня, проведенного без планшета. Мир вокруг горел первозданной любовью и десятки картин, намалеванные мною тогда на продажу — ведь должны же мы были как-то жить и расплачиваться за снятую комнату у вредной старухи, — улетали за баснословные цены. В них было что-то помимо школы, помимо стиля: они разили наповал той любовью, которой была переполнена тогда я сама…
Мы купили компьютер, из списанных. По дешевке. И у меня как-то быстро и легко получилось приспособиться к новому пространству и рисовать там. Показывали мои труды знакомым. Кому-то что-то нужно было оформить. Я постаралась. Посыпались заказы, и мы зарегистрировали собственную дизайн-студию. Я увлеченно выполняла заказы, муж занимался организацией нашей деятельности — договора, бухгалтерия, налоговая.
Через год у меня уже было пятеро помощников, через два в фирме работало пятнадцать человек.
Работа кипела, но уже без меня…
Я ждала ребенка. Нашего первенца. И он родился таким, каким я мечтала: похожим на нас обоих, взявшим от каждого самое лучшее. Только вот здоровье его… Жизнь превратилась в вечные хлопоты вокруг больниц и поликлиник. Подруги говорили, что в детстве все дети часто болеют, смеясь вспоминали свой больничный опыт. Уверяли, что с возрастом все пройдет. Но проблемы, касающиеся здоровья сына, росли вместе с ним. Думать о том, чтобы вернуться на работу, было некогда. Да и острой необходимости в этом не было: фирма процветала, благодаря усилиям нанятых менеджеров, деньги текли рекой. Но для меня это означало только одно: бестолковые врачи поликлиник сменялись высококвалифицированными узкими специалистами, наши убогие больницы. — безукоризненными западными клиниками.
Что и говорить — наверно я была плохой женой и, если уж совсем начистоту, неполноценной женщиной. Туфли на шпильке, макияж, нарядные платья, красивое белье — остались в прошлом. Духи…
Я обожала менять их каждый месяц. Но какие могут быть духи, когда ты проводишь большую часть своего времени в стерильной больничной палате. Я перестала пользоваться косметикой — мне казалось это противоестественным там, где люди ведут борьбу со смертью.
Мой мальчик… Он с детства не мог ходить.
Нам говорили, что это невозможно. Но сейчас, после трех операций и изнурительных курсов терапии он может передвигаться с помощью костылей.
Но чтобы он мог самостоятельно сделать первый шаг, нужна еще одна, последняя операция. Все эти годы от меня требовались лишь мужество и оптимизм. Я говорила ему, что однажды он выйдет из дома сам. Сам пройдет по знакомой аллее, что придет такой день, когда он забудет свое детство на колесах. И этот день станет нам обоим вознаграждением за пятнадцать лет труда — без праздников и выходных. Ведь это самый тяжелый труд — идти к своей цели, когда все вокруг говорят, что это невозможно, что безнадежно, что…
Моя вера, должно быть, оказалась настолько сильной, что ее хватило не только на нас с сыном, но и на врачей и на всех окружающих. Жаль только, на мужа ее не хватило…
Месяц назад он сказал, что хочет развестись со мной. Это был жестокий удар, но вам я не буду описывать своих чувств. Вы не хуже меня знаете…
С тех пор я не видела его. А три дня назад со мной разговаривал его адвокат — молодой мальчик с безразличными глазами. Нам с сыном предстоит переехать в маленькую двухкомнатную квартиру на Ленинском проспекте. Алименты составят тысячу рублей, потому что официально мой муж получает три. И главное — о той, самой последней операции, которая подарит моему сыну возможность ходить, речи даже не идет. А она стоит пятнадцать тысяч долларов. Муж не отвечает на звонки, а его адвокат дал понять, что он, проконсультировавшись со знакомым врачом, считает операцию нецелесообразной и не верит в ее успех.
Через неделю мне предстоит покинуть этот дом. Я не знаю, что сказать сыну. Не знаю — как сказать. У меня плохо получается в последнее время улыбаться и убеждать его, что все у нас будет хорошо. Операция назначена через два месяца. Сказать сыну, что ее не будет, я не могу.
