Елена Арсеньева - Любушка-голубушка
– Не было, – кивнула она и от этого движения глубже зарылась носом в его подмышку. Подмышка оказалась гладкой, безволосой, выбритой. Люба ужасно удивилась – насколько она помнила, ее единственный мужчина – муж! – подмышек не брил и считал, что одни только педики это делают. Но вот кем-кем, а педиком Денис не был, Люба только что в этом убедилась самым непосредственным образом. Значит, подмышки нынче бреют не только педики… эх, эх, отстала она от жизни!
И то! Ну к чему пятидесятилетней продавщице мясного отдела рынка, матери двоих взрослых детей, которые через полгода сделают ее бабушкой, знать о таких тонкостях, как бритые или небритые мужские подмышки? Да она за те годы, что не жила с мужем (еще задолго до того, как Виктор ушел, он избегал ее, спал отдельно, притрагиваться даже брезговал!), думала, что уже забыла, как это вообще делается. В народе говорят в таких случаях: думала, все уже заросло! Ан нет… не заросло. Совсем нет.
Получается, все это время она жила только ожиданием мужчины. Погруженная в оцепенение разлукой с мужем, она мучилась от осознания своей женской неполноценности (как бы она ни гнала эти печальные мысли, как бы ни чепурилась, а все же чувствовала себя старухой, которая никому не нужна, до которой дотронуться противно… не было бы так, не сменял бы муж на молодую!), и это состояние было сходно, пожалуй, с нравственной и моральной комой. Но вот она ожила от одного только слова – не самого, прямо скажем, нежного и исполненного уважения. В былые времена она, пожалуй, возмутилась бы, услышав от мужчины это небрежное: «Давай потрахаемся!»
Да, конечно, это годилось только для какой-нибудь оторвы-девчонки, для девки уличной, для потаскушки, но не для нее. Но господи боже ты мой… хотя упоминание его тут вряд ли уместно, но ладно, он простит, как обычно прощает все… но как же она завелась, как возбудилась – мгновенно, до полной потери рассудка, до ошеломления, до остолбенения! Она именно что остолбенела и лишь потому не набросилась на Дениса сразу, а какое-то время стояла и таращилась на него, чувствуя себя так, словно в лицо ей плеснули целый ковшик кипятку.
– Ну, что? – нетерпеливо сказал он и взял ее за нелепо повисшую руку. Положил эту руку себе на плечо… и все, и наступило полное затмение Любиного разума.
Денис даже ахнул, так яростно она впилась в его губы, не то застонал, не то засмеялся сквозь этот бешеный поцелуй, а потом подхватил ее снизу, подбросил так, что она вынуждена была охватить ногами его бедра и повиснуть. Он посадил ее на кухонный стол и, не отрываясь от губ, расстегнул джинсы, отвел в сторону перемычку трусиков, еще мгновение повозился со своими штанами – и Люба опрокинулась на спину от мощного толчка в свое межножье. Она повалилась бы на стол, но Денис держал крепко. Раз, два толкнулся – и взвыл хрипло, она ощутила, как он извергается в нее, с судорогами, со стонами, – и слезы хлынули из ее глаз.
От потрясения. Вся душа ее содрогнулась… Как будто она заново на свет рождалась, вот что с ней происходило…
– Ну, – усмехнулся Денис, ощутив, как повлажнела прижатая к нему Любина щека, и неправильно это истолковав, – погоди огорчаться, я быстрый, но меня надолго хватит. Пошли отсюда, и так полная тарелка спермы натекла.
«Я что, в тарелке сижу?» – с ужасом подумала Люба, едва не теряя сознания от этого обжигающе-откровенного слова – «сперма», ощущая прилив безумной радости, что это еще не все, что она не останется одна даже сейчас, когда он уже кончил… он не насытился ею, вот что это значило для нее, она нужна ему так же, как он нужен ей.
Денис откинулся назад, взял со стола бумажную салфетку и вытер вспотевшее лицо. Скомкал салфетку и бросил на стол.
Люба завороженно следила за каждым его движением.
– Ну пошли, пошли, – нетерпеливо скомандовал Денис, и Люба шевельнулась было, не то пытаясь ноги на пол спустить, не то понять, сидит она все же в тарелке или на клеенке, однако Денис снова поцеловал ее и снова проник в нее, а потом взял снизу и понес, а она держалась за его бедра ногами и чувствовала, что сейчас умрет, потому что от этих движений начал подходить и ее срок.
– Кончаешь? – спросил Денис, ускоряя свое передвижение в спальню и движение в ее теле. – Нравится со мной… – Он произнес слово еще более страшное и откровенное, чем «трахаться», слово, которое Люба прежде считала самым грубым и ужасным на свете… ну, может, оно раньше таким и было, но сейчас не нашлось более действенного средства для того, чтобы она просто-таки зашлась в безумных судорогах. Это оказалось лучше всего, что мерещилось в ее тоскливых снах жалкой разведенки, лучше всего, что когда-то давал ей Виктор… теперь чудилось, что он вообще ничего ей не давал, что не было в ее женской жизни минуты слаще, чем эти содрогания на напряженном мужском члене – то ли он разбух в ее лоне, то ли вся она сжалась вокруг него, только он каждого миллиметрика ее касался, и ласкал, и будоражил, и с ума сводил.
Такую, бьющуюся, стонущую, извивающуюся, Денис дотащил ее до кровати, и они упали, не размыкая объятий. Судороги внутри Любиного тела постепенно затихали, сменяясь сладким, сонным оцепенением. Она слабо понимала, что делает Денис, а он всего лишь стаскивал с нее и себя одежду, забирался под одеяло и запихивал туда Любу.
Постель была ледяная – это шелковистое цветное белье, которое так нравилось Любе летом, совершенно не годилось для осени, а если учесть, что в квартире до сих пор не топили, она каждый вечер словно бы в ледяную прорубь погружалась. Вот и сейчас вспотевшие тела обожгло студеным прикосновением. Денис охнул:
– Ну и холодильник! Как бы не простудиться. Придется срочно греться.
И накинулся на нее снова.
Теперь, когда оба утолили первый, самый неистовый голод, можно было не спешить. Но не спешить почему-то не получалось, и они двигались так торопливо и неистово, так бились друг в друга телами, что очень скоро ледяные простыни накалились, а под толстым, теплым одеялом стало жарко. Денис резко отбросил его, откинулся на спину, потянул Любу на себя, но тотчас снова толкнул ее на постель, посмотрел сверху:
– Нет, лежи, погоди еще, давай по-другому. Полизать тебя можно?
И пополз к ее ногам.
Люба испуганно стиснула колени, но было поздно: он уже внедрился между ними и коснулся губами низа ее живота. Люба зажмурилась от страха. Она слышала про такое… когда-то ужасно хотелось попробовать это с Виктором, но было стыдно просить, а сам он никогда не начинал таких смелых ласк. Смелых, острых, невероятных, окончательно лишающих рассудка! Она ощущала то губы Дениса, то язык и до безумия страшилась мысли, что он устанет лизать и отстранится, а там, в этом комочке плоти, уже собрались все ее затаенные, неутоленные мечты о неземном наслаждении, о котором она только в книжках читала, и вот наконец осуществление мечтаний близко, рядом… уже почти, уже вот… не отстраняйся, вот оно, пришло, настигло, накрыло!
