Соседи (СИ) - "Drugogomira"

— Ага, — Ульяна вскочила со стула, схватила из шкафа пустую пиалу и в остервенении начала накидывать со сковородки свежую порцию сырников. — А еще у него, — «Как там было?» — кровь летучих мышей, кусочек меха лисицы, тушка ягненка и щепотка опиума на балконе. Твой сосед – оборотень!

— Уля!

— Пять секунд!

С этими словами Ульяна в чём была – в пижаме-рубашке до колен – с пиалой в руках ломанулась в коридор. Окрик матери, последовавший в спину, был проигнорирован. Входная дверь, соседняя дверь. Ни грамма сомнений внутри в тот момент она не чувствовала.

Пришлось подождать, пока Егор сообразит, что в девять утра к нему уже кто-то припёрся. Один, не один он там – плевать. У нее высокая миссия, нет, даже две! И одна из них – показать маме, что её дочь и сама способна принимать решения.

Замок повернулся, дверь открылась. Егор – в обычной домашней футболке, трениках и кроссовках – приподняв брови, уставился на Ульяну. Еще бы! Чтобы она одна на пороге его квартиры стояла – да такого отродясь не было! Ну ладно, было… Давно и неправда. «Чего надобно?» — мелькнуло в удивлённом взгляде.

— От нашего стола вашему столу, — впихивая сырники прямо в руки, выпалила Уля. И рта оторопевшему соседу раскрыть не дала. — У тебя же холодильник пустой. И да, можно попросить музыку сделать чуть тише? Хорошего дня.

— Малая, у тебя все нормально?..

— Пока!

Не успела опомниться, как обнаружила себя в собственном коридоре с сошедшим с орбиты сердцем, а прямо перед собой – маму, взирающую на неё с таким осуждающим видом, будто она с ночной гулянки в разодранных колготках и с размазанной по щекам помадой явилась. Бухая в стельку.

— Буду общаться, с кем хочу, — с вызовом, но достаточно тихо, чтобы до ушей за стенкой не донеслось, припечатала Уля. Зря попросила его звук убавить: теперь, не дай Бог, еще услышит. — Когда захочу и сколько захочу. Захочу – с Вадимом, захочу – с Черновым, захочу – с бабушкой из соседнего подъезда.

Мама нахмурилась:

— Причем тут бабушка из соседнего подъезда?

— Да при том! — прошипела Ульяна. — Ты в курсе, что он ей продукты таскает регулярно и в аптеку бегает, только свистни? Или у тебя с десяток вот таких примеров найдется? Может, все так делают? И нет там никаких батарей алкоголя, очень чисто и уютно! И фотография с тетей Валей на видном месте. И ваза, которую ты дарила! И вообще! И вообще наш Корж там прописался, чтоб ты знала! У него там миска личная! А Корж ведь людей не выносит!

Про то, что Егор избавился от сотни книг, не меньше, Уля решила умолчать. Вот не время сейчас об этом – маму кондрашка хватит. Про Коржика, возможно, тоже не стоило говорить, но уже поздно.

— Ульяна, я просто волнуюсь за тебя, — проследовав за ней в её комнату и встав в дверном проеме, запричитала родительница. — Не хочу, чтобы ты с дурной компанией связывалась. Любая нормальная мать будет пытаться уберечь своего ребенка от беды.

— Мама, прекрати, пожалуйста. Давай потише, здесь стены картонные. Я разберусь, я у тебя вроде не совсем дура. Не собираюсь я ни с кем связываться, я просто хочу сама определять свою жизнь. Слышишь?

«А не по твоей указке её жить!»

— Хорошо, — обида прорвалась наружу звонким, надтреснутым голосом, заблестевшими глазами. — Я тебя поняла. Видимо, плохая я мать.

— Я не это сказала!

— Ну а что ты сказала?

— Мама, послушай, — вздохнула Ульяна, понимая, что против маминых слёз у неё нет иммунитета. Эти слезы, бледный вид, дрожащие губы, сведенные брови всегда работали одинаково: связывали руки и язык. — Я не говорила, что ты плохая мать. Я сказала, что мне двадцать четыре года, я сижу дома, толком никуда не хожу, ничего не вижу, отсеиваю ухажеров, поступила, куда ты хотела, закончила. Работаю. Что еще ты от меня хочешь? Ты мне не доверяешь? Считаешь, я безмозглая или слепая? Не вижу, с кем можно общаться, а с кем нельзя?

— Я так не считаю. Просто Егор, он…

«Опять Егор! Да при чем тут Егор?! Дело в другом!»

— Двадцать четыре, мама. Двадцать четыре, не двенадцать, — прикрыв глаза, медленно, чуть ли не по слогам произнесла Уля. — На меня уже нельзя вот так легко повлиять, поздно, я выросла. Сформировалось мое отношение к миру и людям. Нет больше угрозы, не бойся.

— Ты провела всего двадцать пять минут в его квартире и уже его защищаешь. Ульяна! О чем ты говоришь?

«С секундомером, что ли, стояла?»

Нет, её не слышали. Мама упрямо продавливала собственную точку зрения. Она словно оглохла, отказываясь вникнуть в то, что говорит ей родная дочь. Уля не понимала, что задевает её больше: тот факт, что мать упорно видит в ней десятилетнюю девочку в бантиках, тот факт, что сотрясение воздуха ни к чему не ведет, или же совершенно вопиющим образом расходящееся с ранее звучавшими словами и делами восприятие соседа. Стоило ей, значит, почувствовать мифическую угрозу своей семье, как истинное отношение и вылезло! А Уля-то думала, мать искренне переживала. Черта с два!

— Мам, давай остановимся. Не собираюсь я ни с кем общаться. Но не потому, что ты так сказала, а потому что и сама не хочу, — телефон в руке ходил ходуном, дрожал голос, который все еще необходимо было контролировать, чтобы не сорваться на крик, ведь крик точно услышат те, кому не положено это слышать. Содрогалась душа. — Я не защищаю его. Я… Я разочарована – в тебе. Я… Не ожидала от тебя, что ты на самом деле настолько плохого мнения о человеке, который вырос на твоих глазах. О сыне своей подруги, на минуточку, который с твоей дочкой возился, пока она росла, а ты – работала. Ты не помнишь, а я вот вспомнила вдруг. Не думала, что все эти твои причитания – для публики. А на самом деле за ними ничего, кроме презрения к образу жизни и страха, что твоя дочь, — взмахнув руками, Уля изобразила в воздухе кавычки, — окажется жертвой дурного влияния, нет!

Раньше Ульяне и в голову бы не могло прийти, что кричать можно и шепотом. Оказывается, при желании можно всё.

Мама стала белее стены, у которой стояла:

— Уля, это не так. Ты же помнишь, я действительно волновалась. Это правда! И волнуюсь! И не знаю, как буду смотреть его матери в глаза, когда окажусь… Там. Я ведь ничего не смогла сделать. Но ты – ты моя дочь! Единственная. Это совсем другое. Будет у тебя собственный ребенок – ты меня поймешь.

«О, Боги!»

— Может быть. Но пока не понимаю, — пробормотала Уля, пытаясь в этот раз не только не поддаваться на извечный мамин аргумент о единственной отдушине в жизни, но и наскрести храбрости на сопротивление. — Я очень тебя люблю, но давай не доводить до того, что твоя дочь соберет чемоданы и хлопнет дверью, мам.

Нет, это невозможно. Невозможно же жить с постоянной оглядкой на то, а что она скажет. В вечном страхе услышать ее осуждение. Нельзя продолжать разрешать маме себя продавливать.

— И да, я на пилон хожу! — собравшись с духом, выдохнула Ульяна. — Это который «шест»! Уже несколько недель. И с парнем одним уже полгода общаюсь в интернете! А, вот еще что… С девственностью я давно рассталась. Вот такая у тебя испорченная дочь. Без всякого влияния извне, сама испортилась.

— Что?..

Прислонившись к стене, мама стала медленно оседать на пол. Праведное негодование мешало понять, ей и правда поплохело, или же она просто устраивает очередное представление с целью надавить на совесть. Ослепленная, в запале, Ульяна выпалила:

— Что? Шест? Вот так. И не собираюсь бросать. И ни о чем не жалею. Мне нравится.

***

11:15 Кому: Юлёк: Я сама приду, дома неспокойно. Жди.

15:32 Кому: Том: И все-таки жаль, что ты не в Москве. Мозги на место вправлять у тебя выходит, как ни у кого, а мне надо. Но о таком в переписке не расскажешь, конечно.

Она собиралась торчать дома, но планы изменились. Накинув на плечи тренч, схватив с полки зонт-трость, Уля вылетела из квартиры. Четыре часа ушло на то, чтобы откачать маму, не растеряв при этом отвоеванных позиций. Четыре часа ушло на примирение, на разговор о пилоне и на объяснения, что она занимается не похабщиной, а воздушной акробатикой, что это настоящий вызов, что это сложно, больно и страшно – страшно интересно. На легализацию покрывших тело синяков. На попытки спокойно обсудить наболевшее. На попытки убедиться, что мама не лицемерка распоследняя, что и впрямь всё ещё переживает. На то, чтобы показать ей, что её понимает. Попросить прощения за причиненную боль. Но отстоять при этом право жить жизнь так, как ей иногда – всего лишь иногда – хочется. Взять с мамы обещание не диктовать и не вмешиваться в её выборы. Взять обещание приглядеться. Ведь как сказала баба Нюра, «в приближении всё не то, чем кажется издалека». Такая простая истина, лежащая буквально на поверхности, но нередко люди не замечают именно находящегося под самым носом, мнят себя, ставят выше других. Очень просто чувствовать себя на высоте, над остальными, когда и смотришь на этот мир с высоты. Шмякнешься в лепёшку с неё разок-второй – так будет тебе и надо. Стой на земле ногами, будь приземлённее – увидишь больше.