Галина Щербакова - Лизонька и все остальные
Странные приходят мысли в голову, когда сидишь на табуретке для ведер воды перед безногим человеком.
– Нету Коли в живых, – сказал старик Женьке. – Нету! А я вот живой, и все думаю: как он умер, как? Они говорят, гуманно, но я боюсь, не сапогами ли забили?
Первый раз в жизни высказал он свой вечный страх безногой женщине, что сидела и ждала, чтоб ее кто-нибудь убил.
– Не думай про это, – сказала она. – Он это не чувствовал. Я по себе знаю. Когда на меня налетел этот дурной паровоз, я ничего не чувствовала, а была в сознании… Мне все чувства еще раньше паровоза как отрезало. Потом уже, в больнице, было плохо, а сразу – нет…
– Это очень интересно, – обрадовался старик. – Очень! Вы мне об этом можете подробно?
Женька засмеялась, постепенно принимая свой водянисто-отечный вид.
– Сроду не думала, что это кому-то интересно. А вдруг – ты! Я тебя когда-то убить хотела!
Старик весь аж задрожал. Значит, вот как оно бывает! Значит, и в ее мозгу жизнь так поворачивалась, убей она его, все бы у нее сложилось иначе! Так что же это такое? Обязательно кого-то надо убить? Так какая же тогда разница между ними – Уханевым, Женькой и им? Только та, что Уханев и хотел, и мог, делал, а они хотели, а не могли? А в Писании как? Господи, знал же в детстве. Там вроде как сказано, что мысленный грех – все равно грех. И тут старик послал это Писание подальше. Можно сказать, совсем далеко. Как их можно сравнивать – его и Уханева? Как? Разный у них грех! У Уханева – что убивал, у него – что не убил. «Дорогое ты мое Писание! Я тебя напрочь забыл, а сейчас понял: надо было убить Уханева. Надо было! И тогда эта безногая бедняжка не хотела бы убить меня. Я же вырыл тогда эту уборную, вырыл и все тянул, тянул с этим «скворечником», все не ставил, хоть он уже был сколоченный, и на дверце даже сердечко было вырезано. Чего-то я ждал. Теперь знаю. Уханева. Он стоял и застил небо. Ломик лежал рядом, хороший такой, прямо вливался в руку. Я, Уханев, ломик и яма. Прозрачная задача, как в начальной арифметике. Но ушел Уханев живой, потому как даже посвистывал, а я тогда, тоже живой, помочился в яму».
Долго мочился, с большим шумом, и даже каким-то причудливым образом видел взбиваемую на дне ямы пену, возникающий водоворот (или если это от мочи, то мочеворот?) и, главное, видел он гибель крошечного паучишки, для которого был он тогда бедствием, гибелью всего его паучьего счастья. А он – понимая это – с места не тронулся, струю не отвел, тьфу ему был паучишка, хотя и вызывал некоторый интерес. Вот исходя из всего этого, и делай о себе вывод, а он не вывод делал, а смотрел на Медведицу, поскольку она прямо перед ним висела и ухмылялась своим ковшом, даже вроде подмигивала. Может, смеялась над ним, что ломик как лежал на ящичке для гвоздей, так и лежит, а Уханев, весь такой надолго живущий, уходил и посвистывал свою песню?
– …Принесу воды, – сказал старик и взял ведра.
– Подожди, – остановила Женька. – Объясни, зачем приходил?
– Шел мимо…
– Не бреши, дед, мимо меня идти некуда…
Ну, как ей расскажешь про жизнь за столько лет сразу, и что пришло это грубое по отношению к ребенку, клеветническое, можно сказать, письмо от Лели, мозг которой вырабатывает только плохие мысли, хотя кто бы мог подумать, в детстве была такая хорошая девочка! И на учебу горячая, и послушная, не то что старшенькие – Ниночка и Колюня. «Меня, папуся, никто не догонит». И правда, убежала далеко, во власти стоит, за ней черная машина ЗИС по утрам приходит. Интересно, как бы к этому отнесся брат Никифор? Он на коняке, Леля на ЗИСе, а дело-то они делали одно. Или все-таки разное? Но одно можно сказать прямо: пока – пока! – ни одному человеку от их деятельности хорошо не стало. В будущее, конечно, не заглянешь. Ну, предположим, даже будет когда-нибудь хорошо, по их писанию. Но куда денется все то плохое, что натворили во имя так называемого хорошего, куда прежде всего денут людей с этими вывороченными наизнанку мозгами, которым подумать о другом плохое и гадостное куда проще, чем хорошее? Взять ту же Лелю… Мать моя девушка! Принесу-ка я лучше воды.
Вот какой был ход мысли.
Он принес Женьке Болотниковой два ведра воды. Когда вошел, Женька лежала головой на столе, так, чтоб лица ее не видно было, и не сдвинулась с места, пока он ведра на табуретки ставил и сырыми фанерочками их прикрывал.
– Вот, принес, – сказал он серому затылку, но голова женщина не пошевелилась. Потоптался, потоптался старик, а что дальше? Открыл дверь.
Потом, когда он уже ушел, то стал бояться, чтоб с ней не случилась та беда, которую она на себя кличет. Пришла даже мысль – не сообщить ли в милицию, пусть придут и скажут ей, чтоб двери закрывала. Но понял, что это смех, во-первых, обращаться в милицию, а во-вторых, рассчитывать, что Женька кого-то там послушает, а милицию тем более. Нюре своей о посещении Женьки старик не сказал.
А в апреле, когда копали огород, у Розы случилась тяжелая пневмония, думали, не спасти девчонку. Детский врач Полина Николаевна так им и сказала: «Девочка не жилец, а медицина тут бессильна. – И добавила: – Но она же не ваша?» Нюра просто спятила и все кричала: «Ищи Фигуровского! Ищи Фигуровского! Не наша! Кто ж тогда наш?»
Господи, нашла что предложить. Как и где найти этого еврея, что лечил еще их детей? Да его и на свете, наверное, нету. Тут и время шло, и события были непростые. Фашизм, например… Но оказалось, Фигуровский был жив, правда, уже не практиковал, а занимался на старости лет тем, что составлял картотеку своих пациентов. Чтоб было понятно – всего один пример. «Ф.И.О. Баранов Олег Николаевич. 1913 г. р. Асфикция. Пупочная грыжа. Водянка яичка. Короткая уздечка. Золотуха. Коклюш – 1918. Свинка – 1919. Скарлатина – 1923. Грипп – 1918, 1921, 1923, 1924. Онанизм – замечен 1922. Перелом ключицы – 1925. Предположительный срок жизни – 53 года. Причина смерти – почечная недостаточность».
Вся «баловная» деятельность старика Фигуровского вскрылась тогда, когда пошла эта кампания против врачей-евреев. Тут ему лыко и поставили в строку. Факт назначенной предположительной смерти был квалифицирован как заранее задуманный врачом-убийцей акт, который готовился им еще со времени нежной водянки яичка. Кстати, в жизни конкретного Баранова О.Н. вся эта трагическая история зимы пятьдесят третьего сыграла роль роковую. Местные чекисты показали Баранову, начальнику тамошнего ОРСа, выписку из дела его детского врача. Кстати, при этом присутствовал сам Уханев, который уже давно мелочевкой не занимался, но в истории с Фигуровским встал в центр нападения, так в нем взыграло ретивое. Так вот, в шутейной форме – там ведь у нас работают больше хохмачи – они Баранову по дружбе возьми и сунь в лицо бумажку: предположительный срок жизни – 53 года. Если уж совсем быть точным, то их всех до колик развеселил детский онанизм Баранова, потому как был он мужик огромный, могучий, килограмм сто двадцать живого веса, а по части мужских органов, то, как теперь говорят уже наши дети, – ва-аще! Ну, как тут было не повеселиться. Кто ж знал, что у Баранова такие слабые нервы. Он только-только успел отметить сорокалетие, после которого имел такую почечную колику, что катался прямо по полу. Он тогда еще не пришел в себя от страха той боли, от кореженья собственного бессильного тела, которое в минуты приступа было похоже на тушу перед разрубкой. Одним словом, Баранов умер от инфаркта прямо в кабинете Уханева, что лишний раз подтверждает, с одной стороны, наивность Фигуровского, который в своих прогнозах исключал наличие уханевых и их влияние на продолжительность жизни, а с другой, говорит о потаенном коварстве людей еврейской национальности, которые могут косить, оказывается, наших могучих людей при помощи одной всего строчки в истории болезни. Ну? Это же надо так уметь! Уханевской команде для этого приходится ночами не спать, а этот старый, рассыпающийся на перхоть и суставы Мойша пишет одно слово, и мощный русский богатырь падает, как серпом подрезанный. Ох, и рассердился тогда Уханев, обидно ему стало за Баранова и за весь русский народ. Фигуровский же… Смешно сказать, он эту историю с убийцами-евреями пережил, и вернулся откуда надо, и стал требовать свою картотеку, и топал ногами на все того же Уханева, отчего тот был просто в шоке, потому что перестал понимать хоть что-то в этой раскоряке-жизни и выдал от непонимания и минутной растерянности картотеку, о чем очень пожалел лет через десять-двенадцать, кинулся ее искать, а уже ни Фигуровского, ни картотеки… Все! На месте же домика, где жил старый врач, разбили, будто назло Уханеву, розарий. Тогда их шахтная область стала всю себя покрывать цветами. Такой был общественный настрой. Вот не росло, а будет! Розарий на месте Фигуровского ко всему прочему оказался образцово-показательным, что и спасло его от справедливого гнева Уханева. Будь он просто обыкновенный цветник, он бы вытоптал его, как то самое просо, которое сеяли-сеяли – вытопчем-вытопчем, а этот, куда водили иногородних гостей, тыча им в лица особенно удавшиеся сорта темно-малинового цвета, был уже вне его юрисдикции, или как там еще говорят по-ученому. Но это мы как-то очень убежали во времени, а когда Роза болела (Боже мой, опять Роза, бедный Уханев, сколько многозначительных совпадений может устроить жизнь) пневмонией, то Баранов еще только-только закармливал кабанчика для будущего своего сорокалетия.
