Галина Щербакова - Лизонька и все остальные
Потом, через много лет, когда уже не было ни старика, ни Нюры, стали это все выкидывать, хорошей жирной пылью обросли баночки, уже и не прочтешь, кориандр там или еще какая хурда. Вот только коробочка из-под цветного горошка была более-менее чистая, потому что была в ходу. Старик ее для своих бумаг приспособил, вроде как шкатулку. А что? Жесть была качественная, и краска на ней цепкая, черная, с красными горошинами вроссыпь. Сейчас таких коробок не делают, теперь такое не увидишь даже опростанным. Явно с жестью в стране напряженка.
Лизонька и Жорик оба кончили школу с золотыми медалями. Ниночка так возгордилась этим, что при случае сказала Леле:
– Вся твоя партийная работа, вся твоя трепотня, если к ней еще приложить всю бурную деятельность твоего придурошного Васи, и все это помножить на десять, а может, и сто, – тьфу, по сравнению с воспитанием одного хорошего ребенка. А у меня два, и Розочка подрастает, тоже отличница.
Леля сказала про это Василию Кузьмичу, на что тот ответил:
– Она все-таки плохо кончит, твоя сестра. Мне лично не хочется руки марать, достаточно мне твоего брата. Но – учти – мое ангельское терпение не безгранично. Ты пойми, на что она замахивается и как это мне молчать и терпеть?
– Да! Да! – зашлась Леля. – Как дальше жить? Как? Какое-то вражеское окружение! Казалось бы, свои, не чужие, а такие противоречия.
– Классовая борьба набирает силу, – ответил Вася.
Иногда вечерами раздавался у них звонок, это просилась переночевать Лизонька, если опаздывала на электричку. Она училась в университете, носила все то же бобриковое пальто, и даже перелицованная форма была на ней жива и здорова. Только юбку пришлось развернуть на девяносто градусов. Теперь блестящие части были по бокам, а швы посередине, но Ниночка, хохмачка-эквилибрист, насадила на швы мелкие, обтянутые материей пуговички. Вроде как новый фасон.
Леля кормила племянницу, мыла ее в ванне, обряжала в толстый байковый халат, лезла ей в голову, ища гнид. А однажды в ванной попросила ее развести ноги.
– Зачем? – испугалась Лизонька.
– Хочу выяснить, девушка ли ты!
Лизонька сорвала с себя халат и как была, мокрая и голая, ринулась бежать. Они ее отловили у лифта. Василий Кузьмич так взял ее за руки, что Лизонька уже никуда деться не могла. Усадили в кресло, забросали одеялами, подушками, Лизонька от духоты и унижения прямо умирала, а Василий Кузьмич силой влил в нее липовый чай с коньяком.
– Ты это напрасно! – шумела оскорбленная Леля. – Напрасно! Пусть тебе дядя Вася скажет статистику ранних половых отношений. Она растет! Это преступно, потому что мы отходим от наших святых принципов. Все между собой связано. Ты сегодня поступишься девичьей честью, а завтра поступишься еще более дорогим.
Лизу колотило сразу по многим причинам, но, прежде всего, по главной: девичьей честью она давно уже поступилась. Жорик был перворазрядником не только по шахматам, он преуспевал во всем. Он ей объяснил, что смешно и глупо терпеть и мучаться, и только про это и думать, иссушая мозг и силы, если можно не терпеть, не мучаться и оставаться здоровым. Он сказал ей, что это дикость – придавать такое мистическое значение элементарной дурной пленке и преклоняться перед ней, как перед златыми вратами. Дети? Ну что я, дурак? Не понимаю? Не бойся. У меня есть хина.
– Я надеюсь, – сказала Леля, – что ты сохранишь свою девственность до законного брака.
Лизонька всхлипнула в подушках.
Вот когда проявился высокий профессионализм дяди Васи. Он вдруг противно гоготнул и сказал, что, на его чекистский взгляд, сохранять уже давно нечего.
– О! – воскликнула Леля. – О!
Они вынули из Лизоньки всю правду от и до.
– Так это дело оставлять нельзя, – сказала Леля.
Тут Лизонька стала кричать, заполошенно, испуганно, умоляя не говорить об этом никому, а главное, маме, Ниночке, а потом в ее крике стали прорезываться зубы, и она заорала совсем уж непотребное. Видимо, подействовал коньяк. Она им сказала!!!
– А какое ваше собачье дело, с кем я сплю? Что, теперь на это надо брать разрешение в райкоме? И при чем тут родина и принципы? Может, котлеты и мухи должны быть отдельно?
Откуда у нее только взялись все эти слова? Леля и Василий Кузьмич только-только настроились отнестись к ней по-хорошему. Как к близкому человеку. Что пропало – не вернешь, а раз ребенок плачет, то, значит, переживает свершившуюся трагедию, и если в этом больном месте придавить как следует, то можно покончить с гидрой распущенности в самой ее берлоге, взять с Лизы честное комсомольское слово под салютом всех вождей, что никто к ней отныне и навек на расстояние вытянутой руки подойти не сможет, а дальше будет видно. Может, придется достать справку, что девочка напоролась в детстве на штакетник. Так замечательно, сами видите, по-человечески рассуждали дядя с тетей, а эта неблагодарная тварь в лицо им плюнула: «Какое ваше собачье дело?»
Скандал был крупный, но по движению событий неожиданный. Во-первых, Ниночка повела себя соответственно своему поведению при немцах. Она выдала не собственной дочери, как следовало ожидать, а, прежде всего, Леле:
– Мало тебе Лиза сказала. Мало! Да предложи ты мне такое в ванной – ты что, ясновидица, через тело смотришь? – я бы тебя так звезданула, что ты у меня летела бы вверх тормашками и запомнила бы раз и навсегда, куда человеку можно заглядывать, а куда нет! Ишь! Решила на понт девчонку взять!
– Это вместо спасиба? – кричала Леля. – Вместо благодарности?
Василий Кузьмич сказал: все. У него против этой семьи теперь уже окончательно закипело сердце. Какое-то отребье, а не люди. Невероятно трудно с народом работать. Вся их семья, если уж совсем по-честному, подлежит… Леля завыла, забилась головой. Действительно, как трудно! Невероятно, никакой чести-совести, ломаешься, ломаешься, тянешь, тянешь этот народ, и никакой благодарности. Одни неприятности, одни!
Отношения между сестрами прекратились, о чем Леля тут же не преминула сообщить родителям, а Ниночка написала другое: живем, слава Богу, у Лели и Васи тоже все хорошо.
Два письма лежали перед стариком, и он не знал, что думать.
– Ниночка как была в детстве брехуха, так брехухой и осталась, – сказала Нюра. Это по поводу Нининого письма.
Старик же молчал и думал как раз о Леле. О том, что вот со всех сторон она – удачная дочь, а скребут у него в душе кошки, что что-то с ней неблагополучно. Какая-то она не такая… Вся на фальшивой ноте, а спрашивается, с чего? В партийной силе, при хорошем заработке, при крепком в смысле здоровья и занимаемого места муже, курорты-мурорты каждый год, семга розовая тоненькими ломтиками… Женщина приходит, паркет трет и ванную и унитаз чистит. Бумажка мягкая в уборной висит на колечке, специальная, больше ни у кого не видел… Такая хорошая с виду жизнь, а получается – плохая, потому что от хорошей семги и женщины-уборщицы Леля вроде как не лучше стала, а хуже, и все на крике, как будто ее со всех сторон обижают. Наговорила черт-те чего на ребенка, на Лизоньку. Да девочка с детства такая, ее обидишь, она хуже сделает. Оговорила себя нарочно, ему за тысячу километров это ясно. Зачем Леля написала им про это, у Нюры на нервной почве тик, она уже сейчас сама не своя, что Роза кончает школу и тоже уедет. Останутся они яко наг, яко благ, вдвоем. Никому не нужные, никому! Ясно же, что никто их не заберет умирать, теперь это не принято, да он и сам не поедет. Потому как не к кому. К Леле? Да упаси Боже, чтоб видеть каждый день ее мужа и слышать, как она заводится с пол-оборота. К Ниночке? Чего ради Эдик будет доводить их до смерти, он и так Лизоньку, чужую ему, содержит, теперь еще Роза сядет ему на голову. А Колюни нет… Уже много лет как нет… Интересно, а жива его пассия, которой они с Нюрой так испугались еще до войны? И годами старше была, и гулящая. Они тогда стеной встали, оторвали Колюню.
