Галина Щербакова - Лизонька и все остальные
Фигуровский приехал к ним на стареньком фаэтоне. Фаэтон стоял у него во дворе уже много лет. На случай. Лошадь же он брал у цыгана, который в обычное время впрягал ее в линейку и со своим выездом считался рабочим хлебозавода. На линейку ставили фанерный ящик с хлебом, и цыган развозил его по магазинам. В случае с Фигуровским цыган надел новую синюю косоворотку с поясом-шнурком и в таком красивом виде доставил знаменитого доктора к тяжело больной девочке. Врач Полина Николаевна со своего двора видела фаэтон и с насмешкой сказала своему мужу:
– Конечно, за живые деньги он пообещает им жизнь. Если бы мне платили в руки, я бы тоже была оптимисткой.
Фигуровский вылечил Розу. Уезжая в последний раз, когда Роза уже сидела в подушках, хотя большая ее головка еще не держалась на тонкой шее и сообразительная Нюра подкладывала ей на плечо вышитую крестом «думочку», он сказал старику:
– Память моя стала сдавать. Я не сразу вспомнил, что уже лечил вашу внучку. Она была до войны сильно кудрявой?
– Вот именно, – ответил старик. – Как африканский негр. Мы ее побрили перед тем, как спрятать в деревне. Ниночка, дочь моя, отвозила… А когда приехали забирать, волос рос уже прямой. Куда что делось. Так разве бывает?
– Ну, есть же! Почему вы, русские, задаете вопросы, если факты у вас перед глазами? Вам что, обязательно выдать справку?
– Но вы же тоже засомневались, не признали, – настаивал старик, значит…
– Я не сомневался, – важно сказал Фигуровский, – я не полагался на свою старческую память. Я их столько видел, этих детей, кудрявых и всяких. Что, я обязан всех помнить? В конце концов!
– Но, согласитесь, факт странный, – настаивал старик.
– Мало ли, – махнул цыгану Фигуровский, мало ли…
– Что я тебе говорила? – сказала мужу врач Полина Николаевна. – Я тебя уверяю – это был безнадежный случай. Я этих пневмоний навиделась, наслышалась!
С Полиной Николаевной потом в деле Фигуровского произошла непредвиденная Уханеву странность. Полина Николаевна стала кричать ему, что таких врачей забирать – совести не иметь, что на Фигуровского надо им всем молиться, что только такое бездетное – ты, случаем, не кастрированный? – мурло, как Уханев, может поднять на выдающегося Доктора руку. «Молюсь на него, молюсь!» Полина Николаевна из тех мест, которые определил ей Уханев, не вернулась, а муж ее, оказавшись в одиночестве, купил с тоски у Дмитрия Федоровича все, все улики, когда тот начал подводить жизненные итоги и распродаваться.
Дочь Полины Николаевны стала впоследствии крупным специалистом в области мелиорации. Там у нее тоже возникла целая история, но ведь стоит только пойти по чужим следам, как не заметишь – уйдешь от своих. Поэтому с ними – все. Про мелиорацию другие знают лучше.
Роза же ела мед с алоэ и собачьим жиром, но считала его свиным. Нюра держала купленный целебный жир в отдельной банке и думала: Господи, и сбрешешь, и напридумаешь, и исхитришься, только чтоб спасти ребенка.
Поэтому Роза не ведала, что ест, и набиралась собачьей силы, которая впоследствии в жизни весьма пригодилась.
В Мытищах же к тому времени собирался семейный совет, на котором родители предложили Лизоньке и Жорику пожениться, раз уж такое произошло.
– Вы что? – не своим голосом закричала Лизонька, отчего в глазах Жорика сверкнуло глубокое и радостное удовлетворение. Кстати, бывает ли удовлетворение нерадостным? Надо будет вернуться к этому вопросу.
– Я не против, – фальшиво сказал он, – но раз Лиза не хочет…
– И правильно, – вдруг вопреки себе же, нелогично сказала Ниночка. – Чего это ради? – Но добавила категорически: – Жить под одной крышей теперь не будете. Все. Живи-ка, умница, сама.
Сняли для Лизоньки угол в Москве на Каляевской улице. Кроватка-одинарочка за шкафом у какой-то старой барыни. Леля на это сказала так:
– Будь Лиза девушкой, я бы вполне могла взять ее к себе, пусть бы спала в кухне на диване, все-таки у нас воздуха больше. Но – пойми! – я не могу ставить под удар семью. Что прикажешь делать, если все ограничители сняты? А у меня муж – мужчина…
Леля тогда сильно нервничала и от этого носила на себе сыпь. Как-то неожиданно и круто изменилось время. Кто бы мог подумать? Она много раз встречалась с Хрущевым на совещаниях – никакого внутреннего волнения. Приходила и рассказывала мужу:
– Понимаешь? Это несравнимо! Как раньше? Я иду по Красной площади в семнадцатой от мавзолея колонне и вся дрожу с головы до пят. Сделай Он мне знак мизинцем: умри, – умру! Все умерли бы! Этот же… Сижу с ним глаза в глаза, и что? Ничего! Просто разговор, то да се… Это что? Вождь? Ну, я понимаю… Молотов… Был бы жив Калинин… Собственно, и все… Ну, с натяжкой – Микоян… С очень большой натяжкой. Но этот?
После Главного Доклада Хрущева у Лели было очень плохо с сердцем. Не знали, что думать. На инфаркт не похоже, синусоида почти в норме, а умирает женщина, и все.
С тех пор Леля стоит в спецполиклинике на учете. Раз в год собираются вокруг нее сосредоточенные доктора, смотрят на результаты «велосипеда» и кардиограммы под нагрузкой и без, а главный кардиолог, здоровущий бык, дышит ей в лицо смрадным дыханием, будучи, видимо, уверенным, что не чистотой полости рта определяется ценность человека на земле.
– Не бережем себя, не бережем! – говорит он ей.
«Господи, ну почему он так близко подходит, – думает в эти минуты Леля. – В конце концов, есть ведь другие медицинские профессии… Рентгенология, например… Чтоб не лицом в лицо». Даже хотела сказать об этом при случае кому-нибудь из ведущих медицину, но тут пришлось как-то сидеть в президиуме с Очень Большим Человеком, просто, можно сказать, величайшим, так у него тоже шел запах изо рта, но ни один не отпрянул, а наоборот, все радостно его вдыхали целиком. Леля тогда сказала Василию Кузьмичу:
– Им, действительно, не до себя… У них нет времени на зубные порошки. Это обыватели и мещане думают, что нам тут море разливанное всяческих услуг и благ. Дураки! Не до этого!.. Света белого не видим…
С тех пор, долго моясь по утрам, Леля стала думать, что она ух какая сибаритка, раз позволяет себе, тратить на это столько времени. Под воздействием воды мысли приходили разные, непредсказуемые. Вспоминалось общее корыто, в котором в детстве мылась. Отец первый входил в семейную воду, а мать потом всем объясняла, что после него вода всегда чистая-пречистая, хоть пей. Ее, Лелина, очередь в мытье была последней. Она входила в уже вконец серую и почти холодную жижу, и тогда мать сочувственно говорила:
– Ты, дочка, не садись в это, только ножки сполосни, я лучше тебя сверху полью.
И поливала из ковшичка, и вечно не угадывала с температурой, то горячей ошпарит, а то совсем ледяной. Потом, таким образом вымытые, все садились ужинать. Никаких там чаев – этой привычки у них в доме не было. Чай с малиной и медом – только лекарство. А обычный ужин – это картошка жареная с огурцами, солеными или свежими, в зависимости от сезона, и компот, опять же из свежих или сушеных фруктов. Отцу «в баню» наливали стопку водки. Одну. Про себя же мама говорила: «Да я сроду не пью. Тьфу!» Но была мама обманщица и грешница. В летней кухне у нее всегда стояла в закутке бутылочка вишневой наливки. В этом же закутке мама тайком от всех и покуривала, и хоть все про это знали, мама все равно пряталась и делала вид, что ходит в кухню исключительно по делу. Поэтому, когда маму кто-нибудь искал, именно перед летней кухней всегда кричали особенно громко, чтоб мама успела придавить папироску и заткнуть бумажной пробкой бутылочку. Кстати, рюмки или стакана в кухне не было. Мама делала глоток прямо из бутылки, всего один глоток. И припечатывала горлышко скрученной газеткой.
