Берт Хэршфельд - Акапулько
— С-сукины дети! — «кадиллак» резко затормозил, и Бристол нажал на сигнал. В закрытой, созданной автомобильным кондиционером атмосфере машины гудок прозвучал слабо, неотчетливо и как-то по-мексикански. — Что за страна, ты только подумай!
Впереди, в нерешительности пощипывая мох, растущий из трещин в асфальте, бесцельно бродило по дороге с десяток коз.
— Ой, Харри, какая они прелесть!
— Да меня от одного их вида тошнит! — Бристол с такой силой нажал на сигнал, что тот отозвался разгневанным стаккато.
На насыпи вдоль дороги материализовался худенький мальчишка в белых calzónes[3]; он уставился на длинный черный автомобиль, и при виде диковинного экипажа в его широко открытых глазах засветилось любопытство.
Бристол открыл окно и высунул голову наружу.
— Vamos[4], señor[5]! Уберите этих чертовых коз с дороги! Vamos, прошу вас!
Пастух показал зубы в улыбке и бросил в коз несколько камешков. Животные не спеша, мелкими шажками, словно важничая, сошли с дороги.
Когда машина тронулась, Шелли помахала рукой пареньку, а тот помахал ей в ответ.
— Он такой милый, Харри! А ты видел там маленьких козляточек! Какая прелесть!
— Твоя беда в том, что ты слишком нежна. Ты должна учиться. Дети, вроде этих, все одинаковы: только дай им волю — глаза тебе выцарапают!
Шелли откинулась на сиденье. Временами Харри казался ей ничем не отличающимся от других мужчин, которых она знала в своей жизни, — эгоистичных и честолюбивых, бессердечных и безжалостных к другим, легкомысленных и заурядных. Но иногда он был заряжен энергией и силой, он строил планы и проекты, — и это были планы, в которых Шелли тоже принимала участие, планы, обещающие ей жизнь полнокровную, жизнь, стоящую ее, жизнь, столь желанную ей. «Он непростой человек, его трудно понять, а сейчас он просто старается вывести меня из себя.» Шелли позволила своим глазам закрыться и потянула в себя воздух, чтобы вновь обрести тот всепроникающий запах козьей шерсти и острый аромат маиса и перца чили, исходивший от мальчика. Но ничего этого не осталось в салоне машины — она ощутила лишь прохладный резиновый привкус кондиционированного воздуха.
Хикилиско располагался в естественной впадине, похожей на большую чашку; по краям ее обрамляли четыре горы разной вышины. Розовые, белые и желтые домишки, усеявшие склоны гор вокруг городка, располагались аккуратными barrios[6], каждый из которых формировался вокруг своей собственной церквушки.
В Хикилиско было четырнадцать церквей, пять ресторанов, три бара, и дважды в неделю на западной стене здания Федерального офиса показывали кино.
В центре Хикилиско, на северной стороне zócalo[7], высилась большая церковь из песчаника. Так повелось, что жители городка издревле присвоили ей гордое имя кафедрального собора, и эта местная похвальба ни у кого и никогда не вызывала сомнений или споров. Напротив собора располагалось муниципальное здание с железными балконами и затененным местом для прогулок под высокими сводчатыми арками. К западу находился еще один променад. Здесь, защищенные от воздействия стихий, обосновались индейцы. Усевшись на корточках, они разложили перед собой товары на продажу — молочный сыр, апельсины, сумки и веревки из сизаля, живых цыплят, тортильи[8] и высушенные фрукты.
Оставшаяся сторона zócalo вмещала в себя местное отделение «Банко де Коммерсио»[9], полицейский участок, единственную в Хикилиско аптеку и почту.
На самой zócalo, под деревьями, искусно подстриженными в форме высоких сосновых шишек, усевшись на ажурные железные скамейки, сутулились старики. Влюбленные неспешно прогуливались по площади, дети устраивали возню на траве, а мальчишки-чистильщики обуви зазывали клиентов. Два длинноволосых американца расположились на скамье напротив эстрады для оркестра: греясь на солнце, они вытянули ноги, и открытые кожаные сандалии — huaraches — открывали взору их грязные ступни, а глаза мужчин были неподвижны и тусклы.
Звон колоколов в соборе возвестил вечерню, и, словно отвечая на какой-то тайный сигнал, целые полчища черных птиц спикировали на площадь — листья деревьев многократно усилили шум их крыльев, весь воздух завибрировал от агрессивного клекота. Старики, влюбленные, мальчишки-чистильщики — все поспешно покинули прикрытие деревьев; два американца остались на месте и были бомбардированы птичьим пометом.
Колокола разбудили Формана. Некоторое время он лежал совершенно без движения, усиленно пытаясь определиться во времени и пространстве. Вечерня. Хикилиско. Дженни. И кровать, в которой он лежит, — его собственная. Внезапный панический страх немного отступил, и он зажег сигарету, с трудом приняв сидячее положение. Сквозь жалюзи пробивался серо-голубой свет, а кондиционированный воздух приятно охлаждал кожу. Он обследовал обильно заросшие щетиной щеки и дал себе слово побриться еще до вечера.
На полу, рядом с кроватью, стоял стакан с мескалем[10]. Он одним глотком выпил его, резко втянул воздух, чтобы ослабить крепость напитка, и осторожно установил пустой стакан на свой живот, приспособив его в качестве пепельницы.
Когда сигарета была докурена, Форман энергично спрыгнул с кровати, — мускулистый мужчина, хотя и несколько располневший за последнее время в талии, все еще находился в хорошей форме. Узкие бедра, правильной формы ноги, изящная вялость движений, ссутулившиеся плечи и напряженный поворот головы. Выражение зеленых глаз на вытянутом костистом лице также выдавало какую-то настороженность, как будто мужчина охотился за чем-то полузабытым и одновременно боялся найти это.
Жжение в горле, вызванное мескалем, возобновилось.
— Соль, — хмуро проворчал он. — Где соль?
— В шкафчике с лекарствами, — ответил сонный голос, исходивший со стороны кровати.
— Глупо. Зачем хранить соль в ящичке с лекарствами?
— Ну и что, Форман?
Он отправился в ванную и разыскал в аптечке соль. Высыпав немного белого порошка на ладонь, Форман лизнул его — пламя, бушевавшее в его горле, начало затухать, и мужчина вернулся в комнату.
— В этом доме следует все переделать, — объявил он.
Девушка на кровати села. Она была стройной азиаткой с длинными, ниспадающими до самой талии волосами и маленькими смуглыми грудями.
— Ты вечно рассуждаешь об обустройстве своей жизни, Форман, но никогда ничего не делаешь для этого. Неужели тебе в голову не приходила мысль, что ты просто очень неорганизованный человек?
