Саша Канес - Мои мужчины
Прадед был прекрасным исполнителем испанских песен. По семейным преданиям, он еще и виртуозно играл на гитаре. Передался музыкальный талант, увы, только через поколение. Мне, при полном отсутствии слуха, от прадеда досталась не слишком распространенная в России фамилия, а от прабабушки я унаследовала бюст третьей полноты. Этим, видимо, все и ограничилось. Вообще-то мне в детстве казалось, что природа допустила ошибку, сделав меня девочкой. И я подсознательно старалась эту ошибку исправить: вместо художественной гимнастики и фигурного катания занималась самбо и пулевой стрельбой. Я ненавидела охотников, и моей мечтой было спасать зверей в лесу и безжалостно отстреливать любителей отдыхать, убивая ради забавы зверей и птиц. Увы, пока не сложилось!
Гости у нас дома собирались часто, почти каждую субботу. Кое-кто приносил с собой бутылку вина, тортик или кулек с фруктами. Но были и те, кто приходил просто так, с пустыми руками. Готовить кучу разнообразной еды у мамы не было ни времени, ни денег, но на покрытом старой клеенкой столе обязательно присутствовало ее фирменное блюдо — картошка с солеными огурцами. Для изготовления этого незатейливого кушанья брался обычный картофель, соленые огурцы, подсолнечное масло и, по возможности, свежая зелень. Пропорции более всего зависели от личного вкуса и еще от того, сколько чего было сегодня в доме. Очищенный картофель варился до готовности в слегка подсоленной воде, а затем, еще горячий, мялся в большой посудине с добавлением подсолнечного масла, самого пахучего, какое только можно найти. Не страшно, если оставались большие, нераздавленные куски, это даже к лучшему. В получившееся теплое пюре высыпались крупно порезанные соленые огурцы и свежая рубленая зелень. Получившееся блюдо оставалось вкусным не только в горячем виде, но и постепенно остывая. Как правило, в нашем «парадном» меню было еще что-нибудь, но картошка с солеными огурцами присутствовала всегда.
После ужина мы с мамой убирали грязные тарелки, и на столе оставались только стаканы с чаем и бокалы с вином. И мы, и наши гости смолкали и слушали папу. Мама обычно зажигала несколько свечей, предварительно воткнув их в пустые, но тяжелые бутылки из-под единственного известного нам тогда «Советского» шампанского. Свечи тепло и волнующе освещали напряженные внимательные лица слушателей, а воск, оплавляясь, медленно стекал по горлышкам бутылок и застывал в виде загадочных наростов, матово просвечивающих и поблескивающих в полутьме. Папа не видел никого и ничего — он пел. Пел про Колыму, про Амазонку, про бригантины и каравеллы, поднимающие паруса в далеких и недостижимых морях. У него были и свои, порой очень неплохие, песни, но почему-то он стеснялся их и на еженедельных посиделках в нашей маленькой квартире исполнял обожаемых всеми Высоцкого, Галича и Окуджаву. Имелись в его репертуаре песни Визбора, а также многих других известных и не очень известных бардов. Я не помню, когда в первый раз услышала папино пение. Вспомнить это так же невозможно, как вспомнить, когда я впервые увидела свет. Папин голос, звучащий под волшебный перебор гитарных струн, присутствовал в моей жизни всегда.
Когда я была совсем маленькой, он довольно часто исчезал на несколько недель и возвращался загорелый, пахнущий лесом и костром, с новыми друзьями и с новыми песнями. Чуть повзрослев, я стала ходить с ним в походы. Я видела, что он знает и умеет все, и решила, что никогда не выйду замуж, потому что найти такого мужчину, как мой отец, невозможно, а никакой другой мне не нужен. И я долго-долго верила, что всегда буду жить с родителями, то есть с папой! Ну, и с мамой… конечно! Я очень любила маму, но, наверное, с самых ранних лет по-детски ревновала ее к отцу, переживая, что единственный настоящий мужчина, живущий на этой земле, достался именно ей, а не мне. Мама могла порой сердиться и ворчать на отца, но я никакой критики в папин адрес не терпела. Я знать не хотела ничего о том, что из-за того, что папа занимается «чистой» наукой, но при этом не хочет играть в «конъюнктурные игры» и защищать диссертацию, зарплата его была мизерной и маме приходилось работать за двоих. Мне было плевать, что папа ненавидел всякую домашнюю работу и называл ее барщиной. Что с того, что краны у нас вечно текли, а из щелей в оконных рамах дул настоящий ветер? Ведь папа за пятнадцать минут собирал на реке байдарку «Салют», моментально ставил брезентовую палатку на ветру и разжигал веселый жаркий костер прямо под моросящим дождем. Нет, я всегда очень любила маму. И она была прекрасной матерью, но отец… Отец был небожителем, осчастливившим нас близостью с собой.
Однажды я, будучи лет двенадцати от роду, застукала его ночью с пожилой походницей — так я тогда восприняла двадцатипятилетнюю аспирантку. Я пошла за чаем в «хозяйственную» палатку. В свете луны, пробившемся через приоткрытый полог, я увидела их, занимающихся этим на залитом крымским портвейном старом спальнике. Они, думаю, даже не заметили, что в палатку кто-то заглянул. Я вначале несколько взволновалась, но потом меня просто разобрал смех. Да что тут такого?! Эта женщина, по моим понятиям, просто обязана была дать все, что угодно такому мужчине, как мой отец, если он вдруг этого захотел. Мне было абсолютно очевидно, что именно она возжелала моего отца, и тот до нее просто снизошел. И за маму не было нисколько обидно. Она с нами в походы не ходила. Это ее право. Но нам с ней и так достался мой папа — лучший мужчина в мире! Он — ее на всю жизнь. Что же тут переживать, если он оттрахает в свое удовольствие какую-то чужую тетку? От нас не убудет! Сколько я прочитала книг и сколько видела фильмов, где дети оказывались до безумия потрясены сексуальной неверностью кого-либо из родителей. Я, признаться, этого никогда не понимала. Безусловно, распад нашей семьи, развал дома, который я обожала и в который вросла всем своим существом, был бы для меня катастрофой. Но вольный дух не покидал наших палаток и костров и залетал через открытую форточку в прокуренную кухню нашей маленькой московской квартиры.
Те времена называют сейчас годами застоя, и это правда был застой, но и в нем была своя прелесть. Никогда после я не чувствовала в душе своей такой свободы, как тогда. Советская власть важнейшим своим достижением провозглашала уверенность советских граждан в завтрашнем дне. И она и вправду была, эта уверенность, несмотря на то что самого завтрашнего дня уже не было. Ни у граждан его не было, ни, как показал этот пресловутый завтрашний день, у самой советской власти. Но мы-то были уверены в том, что эта чертова власть навсегда и что мы тоже навсегда и у нас, конечно, ни хрена никогда не будет ни в кармане, ни за душой, но мы зато кладем на эту власть с прибором и класть будем! И станем мы всю жизнь дышать дурманящим воздухом свободы на своих самых уютных в мире тесных кухнях и возле своих самых жарких в мире походных костров. Мы знали, что никогда не пройдем неторопливой походкой по Пиккадилли и не выпьем аперитив в маленьком парижском бистро. Зато наши песни под гитару были лучшими на земле. А других песен мы особо не знали и знать, честно говоря, не хотели.
