Уильям Голдмен - Дело в том, что...
– Давай-просто-это-сделаем-немедленно!
– Что сделаем?
– Разведемся!
– О чем ты говоришь? – Он снова сел на кровать.
– О, Эймос, прошу тебя, перестань лгать. Вся эта идиотская поездка должна была спасти наш брак. Я знаю это, и ты тоже.
– Я никогда в жизни даже и не помышлял тебя оставить…
– Эймос – прекрати!
– И я действительно целый день искал Каддли!
– Прекрати, я сказала!
– Хочешь, я тебе опишу это бюро находок на Ламбет-стрит…
– Откуда мне знать, так это или нет, ведь я никогда там не была.
– Это на втором этаже…
– Я никогда там не была, Эймос…
– Но я-то был, потому что я забочусь о ребенке…
– А я – нет?
– Ты сама сказала это…
– Господи, ты же ненормальный…
– Ребенок хочет быть со мной…
– Ничего подобного…
– И я ее получу, спроси у любого судьи…
– Никогда…
– Так как насчет развода?
Слово вырвалось. Вот и прекрасно, думал он, вставая с кровати, превосходно, так и надо, и пошел на нее, занеся уже руку, чтобы ударить, и вдруг его мозг пронзила мысль – он же не сможет без них обеих, они нужны ему, обе, его ребенок и его жена, вот только своей жене он не нужен, больше не нужен, и на ее лице это ясно написано. И, удивляясь этой мысли, он опустил руку, свернув с самоубийственного пути, и вдруг сказал:
– Давай уедем отсюда, Лайла. Только я и ты. Давай вдвоем уедем! Давай улетим!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
– Евреи и здесь все испортили, – говорила Лайла. Эймос быстро взглянул на нее со своего кресла с чрезмерно пышной обивкой:
– О чем ты?
Лайла показала в направлении окна:
– Рим.
Эймос встал, подошел к окну и стал смотреть на изумительный вид: ступени Испанской лестницы и за ней Виа-Кондотти, которая, несмотря на некоторую схожесть с Гринвич-Виладж, была не хуже любой другой улицы мира с рядами магазинов. Они только что закончили распаковывать чемоданы, кондиционер работал на полную мощь, и, оглядываясь вокруг, Эймос подумал, что навряд ли бывают отели лучше, чем «Хасслер».
– Кто тебе сказал такое?
– Мама.
– Тогда надо быстренько высечь эти слова в камне.
– Мама говорит, что Рим действительно был потрясающим городом до войны. Потом явились евреи. Ты знаешь ее мнение: все они сделали себе состояния на черном рынке.
Она говорит, что теперь шагу нельзя ступить, чтобы они не роились вокруг тебя. – И копируя тон своей матери: – «Они просто кишат кругом, Лайла. Это ужасно. Париж уже ничто. Теперь они разрушат Рим. Я говорю тебе: на свете просто нет места, где бы их не было, от них нет спасения нигде!»
– Святая душа и поэтическое сердце – твоя мамочка.
– Я давно заметила, что ты слишком смело ее судишь, только когда ее нет поблизости.
– Я хотел бы сказать ей все это прямо в лицо, но не могу, потому что я трус. А она сильнее меня.
– Да, она сильная. Все ее сто пять фунтов.
Зазвонил телефон.
– Не забыла, что пушки молчат?
Лайла кивнула, взяла трубку и разразилась обычным восторгом.
– Мамочка, как я рада, привет!
– Ну-ка еще раз, и побольше энтузиазма.
Лайла знаком заставила его молчать.
– Да, мы действительно в Риме. – Она сделала паузу, слушая мать. – Джессика осталась в Лондоне. И с ней все в порядке. Мы оставили ее с Мэри Поппинс, поэтому считаем, что все будет в порядке. Как ты поживаешь, мама? – Опять внушительная пауза. – Что ты говоришь? Подожди, я скажу об этом Эймосу, он рядом. Эймос, в Нью-Йорке проблемы с водой, представляешь, опять ввели ограничения.
– Хорошо, что твоя мамочка пьет только кровь. Лайла быстро зажала нижний конец трубки:
– Веди себя прилично и, если захочешь высказаться в таком же роде, предупреждай заранее.
Эймос просиял улыбкой.
– Он считает, что они нарушают закон, мама.
Эймос подошел к окну и стал смотреть на улицу.
– У нас все хорошо, мама. Я позвонила, чтобы предупредить, боялась, что ты будешь искать нас в Лондоне.
Опять пауза.
– Нет, мама, действительно у нас все хорошо. Наша поездка проходит даже лучше, чем мы думали. Просто находиться так близко от Италии – а Эймос всегда хотел посмотреть Италию – и надо быть дураками, чтобы не поехать. Мы здесь пробудем день-два, потом отправимся в Венецию и оттуда обратно в Лондон. Пауза.
– Мы не взяли Джессику, потому что для нее это было бы тяжело.
Пауза.
– Конечно, я говорю правду.
– Спроси ее, не привезти ли ей немного плазмы, – вставил Эймос.
– Здесь Эймос умничает, мама. Он последние дни не в себе.
– Спроси, слышала ли она, что евреи окончательно разрушили Рим?
– Ты права мама, он просто умора.
Пауза.
– Мама, не пора ли сменить тему? Мы оставили ее, потому что оставили, и приехали в Рим, потому что приехали.
Пауза.
– Мы хотим побыть несколько дней только вдвоем, мама. Что в этом плохого?
Продолжительная пауза.
– Послушай, мама, но ведь ты очень часто оставляла меня одну в детстве, то с одной прислугой, то с другой. Ты стареешь, мама, если думаешь, что никогда не оставляла меня. Мама, нет ничего страшного в том, что родители оставляют ребенка с Мэри Поппинс. Я позвоню тебе в следующий раз уже из Лондона. После Венеции. Это всего два-три дня, так что не волнуйся. До свидания, мама. Да, конечно, я знаю, что ты меня любишь. До свидания. – Она подержала еще немного трубку, потом повесила.
– Она знает, что у нас неприятности, правда?
Лайла кивнула.
– Вероятно, уже звонит мадам Нху, чтобы поделиться новостями.
Лайла не отвечала, продолжая стоять рядом с телефоном.
Эймос подошел к ней:
– Выбрось из головы, детка. Сейчас только час дня, а твоя мама не вылезет из могилы раньше полуночи. А теперь пошли к Нино.
Нино стал открытием Эймоса два часа назад в аэропорту. Они с Лайлой летели в Рим разными рейсами, что, вероятно, выглядело глупо, но Эймос после рождения дочери ни разу не летал вместе с женой, за исключением тех случаев, когда летели все втроем, вместе с Джессикой.
Эймос прилетел в Рим первым и, пройдя таможню, таскался со своим багажом по залам аэропорта да Винчи с разговорником в руке, говоря каждому, кто, по его мнению, был похож на водителя такси.
– Parla inglese?
Но никто не говорил по-английски, и его спина уже начинала ныть от тяжести чемодана, как вдруг за его спиной раздалось:
– Я говорю.
Эймос повернулся и еле сдержал возглас удивления при виде гиганта. По крайней мере шесть и четыре фута, решил Эймос. Ручищи величиной с ногу, заросшее черными курчавыми волосами неожиданно приятное лицо, которое не портил даже огромный шрам через левую щеку и лоб.
– Вы говорите по-английски?
– Я говорю потрясающе.
– Отель «Хасслер».
