Джеймс Джонс - Не страшись урагана любви
— Поторопитесь к отелю! — изо всех сил заревел Бонхэм. — Поторопитесь! Мы вам посигналим!
Из гавани они вышли на двигателе; отели, подъемные крапы, цистерны и здания вращались вокруг них и меняли место, пока они шли. Значительно легче идти на двигателе, особенно на большом судне, сказал Бонхэм, и особенно в длинной, узкой гавани, набитой кораблями, как эта. Бен и Грант повисли на снастях и рассматривали, как все в гавани изменяется. Девушки сели в открытой кабине, в которой Бонхэм за рулем выглядел таким же мощным и несокрушимым, как древние девяностотонные индийские статуи Будды.
Как только они обогнули Порт-Ройал, он выключил двигатель — «девочки, зачем жечь дорогое горючее, а?» — и крикнул Орлоффски, чтобы тот поднял главный парус, а затем и кливер. Хирург помогал Орлоффски тянуть фалы, а Бен и Грант возбужденно наблюдали за ними, но не помогали, боясь больше помешать. Теперь они шли под парусами, и Бонхэм направил судно на юго-восток по Главному Восточному проливу. Пройдя между Рекемз-Ки и Ган-Ки, где они так часто ныряли, пока не перешли на места получше, он пошел чуть ближе к берегу. Вскоре перед ними появилось здание отеля, едва возвышающееся над косой.
— Приспустить парус! — заорал Бонхэм.
Орлоффски и хирург отпустили фал, и большой парус медленно, трепеща краями, опал до середины мачты. Они целую минуту шли мимо отеля на одном кливере. Это был красивый жест, и хотя они не видели ответного сигнала из отеля, Грант был уверен, что там все заметили и оценили, и неожиданно горло сжалось. Прощай, Кингстон! — хотелось ему глупо крикнуть. — Прощай, Ямайка! Он с идиотской ухмылкой глянул на Бена и увидел, что Бен ощущает то же самое. Все должно быть хорошо, неожиданно подумал он. Это будет прекрасная поездка. Все окупится сторицей!
Ведомая Бонхэмом «Наяда» отклонилась от берега и пошла на юго-восток, пока они не миновали Плам-Пойнт-Лайт. Уже стемнело. А вскоре Бонхэм развернул шхуну на юго-запад.
Началось долгое ночное плавание, а с ним и первые неприятности. Было ровно семь часов.
34
Через десять-двенадцать минут справа по борту появились крошечные белые буруны у Ист-Мидл-Гранд, а затем низкий кустарник Сау-Ист-Ки. Миновав их, Бонхэм переложил руль на полрумба на запад.
На борту корабля Бонхэм стал другим человеком. На борту своего корабля, потому что, вне сомнений, это был его корабль, во всяком случае, по бумагам он был Хозяин. Казалось, что он растворился в судне и стал доской, веревкой, сталью. И в то же время его авторитет возрос на сотни процентов. Хотя он не предпринял никаких явных усилий для достижения этого положения. Скорее, наоборот. Но ощущение у всех возникало само собой. Он был отчужден и более сдержан с Грантом после того, как Грант «напал на него» в отеле, но на борту это не имело никакого значения. Он всегда был властен во всем, что касалось подводного плавания, учеников и его обязанностей, но его властность как хозяина судна была совершенно иной и по сути, и по форме.
В течение первых часа-двух после отплытия их всех возбуждал сам факт отъезда и пребывания в море, и они сгрудились возле Бонхэма в открытой кабине, где он сидел, как гранитный Будда, и едва заметно поворачивал штурвал на юго-запад, используя вечерний бриз со стороны земли, дувший с правого борта. Он будет держать этот курс, как он пояснил всем им, примерно восемь часов до Педро-Кис. Там они будут около трех часов ночи. Потом он резко развернется на запад, пройдет между рифами, пересечет конец Педро-Бэнк, а затем повернет на несколько градусов северо-западнее, на острова Нельсона. Острова Нельсона появятся примерно в 14.15, а станут они на якорь около 14.40. Утром он проверит расчеты. Он плывет по точному расчету, сказал он, но должен будет все уточнить, когда увидит огни Педро-Бэнк. Здесь все течения северо-западные, так что он сумеет высчитать снос. Спать ему не хотелось, он обожает плыть ночью, но если устанет, его сменит Орлоффски. Грант восхищенно слушал и именно в этот момент решил, что не будет спать всю ночь, послушает и поучится.
Позднее он, конечно, узнает, что на самом деле учиться было нечему. Он просто не спал, сидел у штурвала и смотрел на компас.
Дул хороший бриз. Звука двигателя, всегда мешающего на корабле, не было слышно, и поражало ощущение полной тишины. Бриз был хорошим, такими же были и напитки, когда они уселись в кабине, где, конечно, все не могли разместиться. Так что Орлоффски стоял в проходе салона, ухмыляясь и держа бутылку джина и тоника. Хирург и его девушка лежали бок о бок — вернее, живот к животу — на палубе рядом с кабиной, тесно прижавшись друг к другу и что-то бормоча. Да, бриз был хорошим, напитки тоже хороши, а вот еда — паршивая. Консервы из тунца и консервы колбасного фарша — хочешь выбирай, хочешь ешь вместе, да еще и хлеб сильно измяли. И банка горчицы. Гранта все это не очень раздражало, даже веселило. Очень веселило. Он давно привык к лагерной жизни, он ведь старый моряк (хотя практически и не знал ни парусов, ни навигации), им овладело обжорство, и на прекрасном морском воздухе он ел, как свинья. Но дам это не очень устроило. Кроме Кэти Файнер, которая, кажется, не возражала против того, что она ела и пила, стоя рядом с Бонхэмом. Легкое жалобное бормотание со стороны Лаки (типа: «Иисусе, есть это?»), Ирмы и девушки хирурга вынудили Бонхэма сказать, что Орлоффски не умеет готовить, но на этой стадии плавания он не может передать ему штурвал, спуститься вниз и поджарить мясо. А вот завтра, когда они пристанут к берегу, он угостит их свежей рыбкой, которую он умеет готовить несравненно. Это заявление, сделанное новым властным тоном, прекратило поток жалоб.
Но неприятности начались не с еды, ее еще можно было переварить (если можно так выразиться). Началось со спальных мест. Через пару часов возбуждение у большинства улеглось (но не у Гранта). Орлоффски и хирург давным-давно натянули паруса, и ничего не оставалось делать, как только сидеть, смотреть на тускло освещенный компас, слушать плеск воды, хлопанье снастей и шум ветра в парусах и смотреть на звезды. Гранту этого хватало, а другим, даже Бену, нет. И когда возбуждение от отъезда и моря улеглось, они решили ложиться. Именно в этот момент выявились отвратительные условия внутри судна. Жуть этих условий слагалась из нескольких факторов.
Когда возникают неприятности, какими бы они ни были, а они возникают неизбежно, то корабль ни при чем, и погода ни при чем, как и море, — всегда виноваты люди. Во всяком случае, в этом путешествии ни разу виной не были посторонние условия, только люди.
Во-первых, хирург и его девушка решили спать на палубе. Лаки и Гранту отдали каюту капитана, где переборка на одну треть не доставала до потолка, и располагалась она по правому борту впереди салона. Хирургу (его звали Ричард Файнстейн, но во время всей поездки его звали только Хирургом) и его девушке дали откидную койку по левому борту, которая открывалась в проход из главной каюты. Когда они решили спать на палубе, то очень дружелюбно предложили свое место Бену и Ирме, которые теперь могли уйти с кормы и не спать, скрючившись, в подвесных койках экипажа. Сами они, как они сказали, будут спать в этих койках, если пойдет дождь. Это было прекрасно, но вскоре выяснилось, что единственная причина, по какой они захотели спать на палубе, заключалась в том, чтобы сохранить хоть минимум интимности, чтобы пить и трахаться. Когда все улеглись внизу, с носовой палубы раздались такие шорох и стуки, такая перебранка и глухие шумы, что они заполнили весь трюм. Это возмутило и Ирму, и Лаки, потому что, во-первых, они сочли все это абсолютно дурным тоном, а во-вторых, у них внизу не было и такого уединения. Ни одна из них, сказали они Бену и Гранту, не могла бы делать это даже там, на палубе, где «минимальное» уединение было слишком уж минимальным, в то время как здесь, внизу, это просто невозможно.
