Джун Зингер - Съемочная площадка
— Мне нужно рассказать об этом и ей тоже. Рассказать, как я поступила с ней.
Я взглянула на Сюзанну. Теперь она танцевала с одним из реквизиторов. Она выглядела необычайно веселой и оживленной, по-настоящему счастливой победительницей. Она стала выдающейся личностью, как мы, бывало, говорили в колледже. Он — выдающаяся личность. Она — просто сверхвыдающаяся личность. А я ее презирала.
— Оставь ее в покое. Оставь все, как есть.
— И ничего ей не говорить?
— Нет. Она только расстроится. Ей и так хватает переживаний.
— Мне бы хотелось облегчить свою совесть…
— Я понимаю. Но для Сюзанны лучше, чтобы ты этого не делала. Пусть это останется тяжелым грузом, еще одним в твоей жизни.
Она кивнула:
— Но Тодду я, наверное, должна рассказать?
— Да, думаю, да. — Он был порядочный человек, а мы — я и Поппи — заставили его сомневаться в себе самом. Этого нельзя было допустить. Ему необходимо было обо всем рассказать.
— Хорошо. Мне это сделать сегодня? Прямо сейчас?
— Думаю, сегодня.
— Ты — настоящая леди.
Я была слишком измучена — слишком плохо себя чувствовала, чтобы засмеяться. Меньше всего «настоящая леди». Это не то определение, которым я бы себя наградила.
— Большинство людей не поняли бы. А вот ты понимаешь, что тогда я была совсем другим человеком?
Это ты ничего не понимаешь, Поппи. Я предала свою любовь и свою дружбу. Я разрушила свой брак. Во мне ребенок, и я не знаю, что с ним делать, я уж не говорю о той боли, которая внутри меня. А та боль, что я причинила Тодду? Как быть с его болью? Разве ты можешь это понять?
Что здесь можно было сделать? Она была лишь попутчица — еще одна страдающая душа.
— Да, я понимаю, — сказала я.
— Ты прощаешь меня?
Да, это вопрос. Понимать? Да, пожалуй. Но простить? Это слово незнакомо мне. И кроме того, мне не было ясно, за что именно она просит прощения. Мне казалось, что это не столько связано со мной и Тоддом, сколько с ее собственным покойным мужем. И я сказала только:
— Спасибо, Поппи. Я говорю спасибо за то, что ты рассказала мне правду о Сюзанне.
Я поднялась со стула и чуть не упала. Она поддержала меня.
— С тобой все в порядке? — спросила она.
Разве теперь может быть все в порядке? Для кого-либо из нас? Для тебя или меня?
— Все нормально, — ответила я.
— По-моему, не очень. Ты уверена, что все хорошо?
— А ты? — Я должна была знать. Я посмотрела ей прямо в глаза. — Если ты хочешь, чтобы я простила тебя, скажи мне правду, чистую правду. У тебя все хорошо?
— Иногда да. А иногда нет. Иногда бывает так плохо, что мне хочется повеситься. Но ведь это не ответ? Это слишком просто. Это ни о чем не говорит. Я все еще ищу ответа. Возможно, скоро найду его. Так или иначе.
— Вот и хорошо. Я рада. И я прощаю тебя.
— Спасибо. Сейчас пойду поищу Тодда.
— Хорошо. Я поехала домой. Если кто-нибудь будет меня спрашивать, обязательно скажи, что я поехала домой. И пока ты ищешь Тодда, найди и мою сестру. Передай ей вот что. Скажи ей, что святые еще есть на этом свете, и некоторые из них действительно живут в Лос-Анджелесе.
ЭПИЛОГ
Я не сразу поехала домой. Я немного покружила по улицам. Проехалась по бульвару Сансет обратно к Беверли-Хиллз. Проехала слева от Родео, затем справа от Хилшира, затем объехала справа Хиттиер и опять оказалась на Сансете. Здесь, на углу, был небольшой сквер. Я несколько раз возила сюда Микки. Я припарковала машину, не обратив внимания, имеется ли знак, разрешающий парковку. Для опытного нарушителя правил и законов это уже не имело значения. Я знала, что имеется заповедь относительно прелюбодеяния, и наверняка должна быть заповедь, относящаяся к доверию.
Я пересекла улицу и села на скамейку. Солнце уже село, и февральский день был довольно холодным. Я обхватила себя руками и стала смотреть на серебряные струи фонтана. Фонтан был так себе. В жизни я видела и более красивые и большие фонтаны. Даже у себя в саду. В некоторые фонтаны я прыгала. В тот чудесный день в Париже и тогда, в Нью-Йорке, около «Плазы». Но сегодня я не собиралась прыгать ни в какой фонтан. Во-первых, я была одна, а прыгать в фонтан нужно только вдвоем. И потом было еще очень холодно. Я чувствовала себя совершенно опустошенной, но одновременно мне казалось, что на меня навалилась страшная тяжесть. Люди, чувствующие свою вину, не прыгают в фонтаны. В них слишком трудно утонуть. Придется как следует постараться.
Я должна была бы радоваться тому, что в конце концов мой герой оказался безупречен. И в отличие от меня он простит. В этом я не сомневалась ни минуты. Его любовь, его внутренняя сила были необыкновенны, они помогут справиться со всем. Он простит без лишних слов, без сожалений и упреков. Он — человек необыкновенной внутренней силы и стойкости. Он смог терпеть присутствие неверной дуры рядом с собой. И это было больней всего. Он заслуживал лучшей доли, а эта неверная дура не заслуживала ни его любви, ни его доброты. А ведь без надлежащих упреков, без надлежащего наказания эта неверная дура так и будет до конца дней своих — без кары и, следовательно, непрощенная по-настоящему… Всю свою жизнь она будет чувствовать свою безмерную вину.
Может, в этом и был ответ: истинным наказанием и будет постоянное чувство вины.
Нет, я не сомневалась, что Тодд простит и будет любить и лелеять меня как прежде. Но будет ли все так, как раньше? Для него — возможно, но только не для меня. В этом и заключалась горькая правда. И горький привкус на губах останется намного дольше, чем самый сладкий поцелуй.
Ведь именно я разбила наше семейное счастье. Мы можем собрать осколки, но оно никогда не станет целым снова. Мы будем латать и склеивать его, но маленькие трещинки все равно останутся. Он не будет так уж пристально вглядываться в них своими чудесными глазами, но я не смогу не видеть их. Я буду видеть эти трещины каждый день всю свою жизнь, потому что именно я сделала их. Я, виновная во всем, буду ощупывать эти трещинки осторожно, робко до конца своих дней. Это и станет моей карой, и я заслужила ее.
С этим было проще. Но самым трудным было принять решение относительно ребенка, который был во мне. Ребенка Гэвина. Что мне с ним делать? Будет ли в нашем восстановленном доме место для ребенка Гэвина?
Если — подумать только! «если» — я бы простила Тодда до того, как узнала, что нечего прощать, то могла бы сказать ему: «Я тебя прощаю, потому что люблю и прошу тебя, чтобы ты за это полюбил чужого ребенка». И все было бы в порядке, все было бы нормально. Этот малыш как бы компенсировал того ребенка, что я потеряла, и я была почти уверена, что Тодд принял бы его как родного и любил бы его, как собственных детей. Возможно, он даже как-то связал бы нас, помог бы нашему примирению.
