Дмитрий Герасимов - Последняя репродукция
Зато по вечерам приходило возмездие. Камолова давили танками, сжигали огнеметами, забрасывали гранатами, расстреливали из всех видов стрелкового оружия.
После того как место Камолова в лаборатории освободилось, Спасскому даже не предложили его занять – он остался на своей крохотной должности – неприметный и злой. С этого дня Камолова ждала новая ежевечерняя расплата – его ставили к стене и кололи штыками, а потом добивали саперными лопатками.
«Кому помешал лобнинский фотомастер? Его искромсали кухонным ножом», – прочитал Спасский, и газета задрожала в его руках. Сомнений не оставалось – неведомым образом он, Сергей Спасский, научился своими фантазиями приближать настоящий и невыдуманный конец своих недругов! Он – гений! Вот когда пришла пора реализоваться тому, что его всегда отличало от других людей! Всему – свой черед. Нужно было сорок лет прожить серой мышкой и неудачником, чтобы в одно прекрасное утро проснуться с осознанием того, что ты – маленький бог! Он метнул быстрый и мстительный взгляд на дверь в клетушку профессора, где местные лизоблюды пристроили самодельную табличку: «МАЛЕНЬКИЙ БОГ», и покачал головой:
– Время покажет…
В этот понедельник с самого утра у Спасского было замечательное настроение. Он ехал на работу в автобусе и, против обыкновения, не стал занимать сиденье возле окошка на остановке «Лобнинский рынок». Он приветствовал побежденное и завоеванное местное население стоя, держась за поручень капитанского мостика своего торпедного катера, пришвартовывающегося к пристани сдавшегося города. Он гордо продефилировал мимо дежурного на проходной института, даже не вынув из портфеля пропуск, с которым в обычное время не расставался даже по воскресеньям, и распахнул дверь лаборатории со словами: «Прошу садиться…»
Единственный сотрудник, пришедший на работу раньше Спасского, поднял голову, оторвавшись от сборника «Шахматные задачи», и, понимающе кивнув: «А-а, это ты, дурень…» – вновь углубился в чтение. Когда ровно в десять по лестницам института скатился противный и дребезжащий звонок, Спасский сидел за столом и не мигая смотрел на дверь клетушки с наглой надписью «Маленький бог». Лобника на работе не было! Не пришел он ни через десять минут, ни через полчаса. Но лишь только тогда, когда сотрудники в недоумении стали поглядывать на часы и пожимать плечами: «Где же „старикан“?» – Спасский облегченно откинулся на спинку стула и победно изрек:
– Свершилось!
Если бы все эти рядовые сотрудники и заурядные человеки кинулись к нему с расспросами, если бы они, кусая губы в уважительном трепете, умоляли его раскрыть перед ними свой пророческий, мистический дар, он, возможно, и рассказал бы, что вот уже больше года прокручивает перед глазами одну и ту же картинку: захваченного в плен профессора Лобника пытают на дыбе, а потом огромной монгольской саблей режут ему сухожилия и вены на левой руке. Профессор корчится от боли, ревет, как портовый сухогрузный трейлер, а потом обмякает бессильно и медленно умирает от потери крови…
– Теперь его черед настал!
– Теперь мой черед настал! – Лосев приподнял перебинтованную голову с подушки и посмотрел на вжавшуюся в стул Елену, словно удивляясь ее молчаливому бездействию. – Он хотел меня убить, понимаешь? Именно убить! Не ранить, не напугать, а убить! Как Виктора, понимаешь? И на том же месте! Мистика какая-то! Чушь! Я ни-че-го не понимаю!
Елена молчала. Она уже не плакала, кусая пальцы, как вчера, когда Федор позвонил ей из больницы, куда едва доплелся, истекая кровью. Казалось, она смирилась и с ужасом последних дней, и с какой-то фатальной неизбежностью, нависшей над ними.
Вечером, забирая Лосева из больницы, она еще всхлипывала и дрожала. А потом всю длинную, нескончаемую ночь, в которую ей так и не удалось сомкнуть глаз, она смотрела в черное окно, положив ладони на раненую голову единственного близкого ей человека, и шептала гулко и страшно:
– Это он… он… Он убьет нас обоих… Он уже не остановится…
Перед глазами снова и снова опускалось затемненное стекло синей машины, и все яснее выплывал из ее бездны силуэт страшного человека. Она видела, как, словно из расфокуса, возникает из темноты его лицо – глаза и губы, искривленные в долгожданной усмешке: «Лена, вы мертвецов боитесь?»
Утро не принесло облегчения. Елена молчала, а ее глаза – сухие и уставшие – с жалобной обреченностью смотрели на Федора.
– Я видел его на фотографии! – Лосев метался в болезненном возбуждении. – Они были знакомы с Витей! Может быть, даже близко знакомы! Ты не ошиблась, девочка! Этот тип следит за нами! Нам наверняка угрожает опасность! И тебе… И тебе…
Федор внезапно замолчал, пораженный этим простым и вместе с тем ужасным открытием. Он вскочил с кровати и бросился к Елене, обхватив руками ее колени и ткнувшись в них забинтованной головой:
– Не бойся! Не бойся… Я сумею защитить тебя! Я сумею нас защитить! Надо только понять, что происходит… Мне нужно понять, откуда исходит опасность… Не бойся, родная… Я сумею…
Она гладила его по плечам, задрав подбородок и закусив губы, чтобы опять не дать волю слезам.
– Ты смог разглядеть нападавшего? Лицо, фигуру?
– Нет… Было темно, а глаза – в крови. Да и напал он сзади. Сразу ударил, а потом навалился… Я ничего не разглядел. Разве только крик его истошный запомнил. Звериный… – Вдруг Федор поднял голову, словно что-то вспомнив. – Лена! Лена… Я ведь, кажется, отрезал ему кисть руки… Тесаком для фотобумаги. Ну, когда мы… когда он… Когда он чуть не убил меня! Она до сих пор должна быть там, в студии.
Елена обхватила ладонями голову Лосева:
– Прошу тебя, любимый! Умоляю! Не предпринимай ничего! Прошу тебя! Давай уедем! – Она вдруг замерла, словно просветленная внезапной идеей. – Давай уедем к твоему отцу! В Николаевск! В твой родной город, где у тебя все было хорошо и спокойно. Художники, оформители, дизайнеры везде нужны. А нет – так барменом опять устроишься. Я готова официанткой быть – лишь бы рядом с тобой. Уедем, Федор!
* * *
Летнее кафе «Горизонт» располагалось прямо во дворе дома, в котором Лосев снимал квартиру. В будние дни оно чаще всего пустовало, и даже в обеденное время посетители занимали едва ли третью часть выставленных на улицу столиков. Здесь готовили люля-кебаб и жареных цыплят, о чем жители дома имели возможность догадываться по запаху, вливавшемуся в распахнутые окна и оседавшему на подоконниках и диванах. С наступлением сумерек чесночно-цыплячий дух обильно смешивался с сигаретным дымом, и этот коктейль путался в квартирных занавесках уже до утра.
