Дмитрий Герасимов - Последняя репродукция
Кулик пришел как-то утром – от двух стогов только холмики сухие остались. Сел он на землю, схватился за голову и чуть не воет:
– Две недели не пил! Как лошадь, потел! Суки!
Ринулся домой, схватил ружье. Пока до залива обратно бежал – оба ствола зарядил. Подбежал к ближайшей палатке. Туристы спали еще. Сладким утренним сном. От картечи брезент палатки стал похож на дуршлаг…
Потом Кулика судили. Дали двенадцать лет. Но он на первом же этапе умер. Сердце…
Он слабый был. Субтильный. И не дебошир.
Бабушка тяжело переживала случившееся.
– Вот горемычный! А все я виновата. Пил бы себе и пил. Никому зла не делал.
Отец Федора буркнул тогда:
– Пил бы, не пил бы – все одно: так бы и кончил. Судьба такая…
Судьба… Сколько раз Лосев вздрагивал, слыша это простое и такое тяжелое слово. Вот и сейчас он думал с тревогой: «Куда поворачивает судьба? Что значат все эти нелепые случайности и странные совпадения? К чему вдруг появилась у меня в квартире эта утренняя пернатая гостья? Может, и впрямь знак? Кто ответит? Бабушка, успокой!»
Лосев подошел к дверям фотостудии, когда сигналы радиостанции «Маяк» оповестили пустующую округу, что в Москве – восемь часов. «Они что, вообще не выключают радио?» – подумал Федор, разглядывая, щурясь от солнца, серую скалу жилого дома, покрытую щербинками распахнутых окон. Он повозился с замком, открыл тяжелую дверь и, уже привычно пошарив в темноте рукой, щелкнул выключателем. Но чрево подвала оставалось черным и безжизненным. Лампа дневного света все-таки вышла из строя. Она ведь предупреждала вчера…
Федор открыл пошире дверь, чтобы хоть как-то ориентироваться в темноте, спустился по ступенькам, на ощупь добрался до стола и присел на корточки в надежде найти кнопку на блоке удлинителя и включить фоновый свет. Это ему удалось, и вместе с тусклыми софитами, закрепленными над бумажными фонами, засветилась неожиданно тонкая рамка двери, спрятанной между пеналами, – той самой, что так и не открыли они с Еленой вчера.
Лосев осторожно присел за стол, освободил локтем пространство и, высыпав перед собой ключи, принялся отбирать нужный. Слепые блики заднего освещения, отраженные фонами, робко очерчивали в темноте съемочный табурет, часть рабочего стола и самую верхушку нагроможденной друг на друга аппаратуры. Федор вновь отметил про себя, что ему еще предстоит разобраться в ее назначении. Он провел ладонью по пыльной, шершавой поверхности передней панели массивного агрегата, подключенного к рабочему компьютеру фотографа. Тут его взгляд упал на внушительный ворох конвертов и фотографий, сваленных на многоярусной пирамиде пластиковых полок. Он не без труда снял верхний ярус и, как корзину с бельем, перетащил его на монтажный стол, примыкающий к плоттеру, после чего вернулся на рабочее место и опять склонился над ключами.
Наконец ему показалось, что он нашел что искал. Маленькая щербатая макаронина действительно подошла к замку, и Федор, распахнув таинственную дверь, оказался в комнатушке, похожей на подсобку. Это и была подсобка, оборудованная под склад, но при этом было совершенно очевидно, что здесь кто-то раньше жил: Федор с удивлением обнаружил раскладушку в углу, столик с газетами и тарелками, электрическую плитку и чайник.
– Кого ты здесь прятал, Витя? – спросил Лосев вслух, брезгливо двумя пальцами приподнимая над раскладушкой чью-то скомканную футболку.
Неожиданно снаружи громко хлопнула входная дверь студии. Федор вздрогнул и опять почувствовал, как что-то ледяное оторвалось от сердца вниз и растеклось под желудком – точь-в-точь как сегодня утром, когда он увидел странную птицу. Он быстро вышел из подсобки и прислушался, зорко всматриваясь в полумрак съемочного зала.
– Кто здесь?! – И Лосев сам испугался своего голоса.
Он опять прислушался, а потом осторожно, словно взвешивая каждое движение, вернулся к монтажному столу, взял стопку обрезанных фотографий – сколько уместилось в руках – и направился было к компьютеру, но сообразил, что снимки лучше сортировать прямо здесь, сразу избавляясь от ненужных бумаг и прочей макулатуры. Он высыпал фотографии с конвертами в пластиковый поддон и стал вынимать по две, бегло просматривая каждый снимок.
Очень скоро он убедился, что весь поддон занимает брак портретной съемки. Нескончаемая вереница лиц, личиков и физиономий. Некоторые фото Федор рассматривал несколько дольше, отмечая про себя, что невольно выставляет им оценки: «Здесь – хороший свет», «Здесь – удачный ракурс», «Здесь – все плохо. Совсем сырой материал».
В следующем лотке стали попадаться фотографии знакомых. Тут были лица, сюжеты и целые эпизоды, выхваченные из жизни. Лосев время от времени узнавал кого-нибудь: «О, да это небезызвестный в городе господин Кульман! Тоже попался Виктору в объектив…», «Ба! Это Ритка Журавлева – актриса театра, в котором я работаю. С кем-то болтает и смеется… Заразительная у нее улыбка», «О! Это… как же его фамилия? Не помню. Он пил как-то с нами. Ну, как же его? Ладно, не важно…» Попадались и снимки с самим Виктором. «Интересно, кто его снимал? – думал Федор, откладывая фотографии в отдельную стопку. – Грамотно сделано. Профессионально».
Вдруг один уже просмотренный снимок почему-то опять привлек внимание Лосева. Он медленно поднял его из уже отложенной стопки и вытаращился, не веря своим глазам: на фотографии рядом с Виктором – ТОТ САМЫЙ ТИП с аскетичным, продолговатым лицом и отвратительными бакенбардами, которого Федор упустил в парке и который, казалось тогда, следит за ним и Еленой!
Лосев ошеломленно застыл с фотографией в руке, пытаясь что-то понять, сложить в голове, выстроить какую-то картину, способную спокойно и просто вывести его из напряженного удивления, объяснить ему все и прояснить…
Яркая вспышка с кровавым ядром, словно слетевшая с фотоаппарата, заслонила на мгновение от Федора снимок и спустя миг обрушилась на голову страшной и резкой болью. Лосев ткнулся лицом в плоттер, сминая грудью пластиковый поддон и опрокидывая стопки бумаг. Он еще не до конца осознал, что произошло, когда тяжелое и упругое человеческое тело, навалившееся сзади, прижало его голову к столу, норовя нанести второй удар – последний. Подбородок Федора скользнул по угловому креплению монтажного станка, и тот, кому осталось нанести завершающий удар, замешкался на секунду, опасаясь промахнуться. Но Лосеву оказалось достаточно этого мгновения, чтобы прийти в себя и явственно понять, что случилось. Он с силой поджал ногу и, ощутив опору, дернулся в сторону, пытаясь перевернуться на бок. Что-то мокрое и горячее защекотало шею за воротником, ухо, лизнуло глаза и склеило веки – бумаги, рассыпанные на столе перед самым лицом Федора, стремительно съедала растущая черная лужа. Нападающий потерял равновесие, необходимое ему для замаха, вцепился одной рукой в край стола, сметая с него остатки документов и фотографий, а другой пытаясь удержать выворачивающегося Федора. Еще с полминуты оба молча боролись на столе, перемещаясь к монтажному станку. В какой-то момент Лосеву удалось опрокинуть незнакомца и протолкнуть вперед, чтобы затем, вывернувшись, оказаться над ним. Нападающий почти сдал позицию, отпустил шею Лосева и уперся обеими руками в монтажный станок, не давая протолкнуть себя дальше и подмять. На мгновение его рука оказалась между плоскостью монтажного станка и поднятым тесаком для резки баннерной фотобумаги. Федор вдруг отпустил противника и, застонав от натуги, прогнувшись, как гигантский лук, в ту же секунду всей массой, обеими руками, обрушился на ручку тесака… Лезвие упало с глухим стуком, и впервые за полгода тишину студии прорезал пронзительный исступленный крик. Возможно, так в последний раз кричал Виктор Камолов, зажимая дрожащими пальцами рваную кровавую плоть под ножом своего убийцы…
