Уильям Блум - Кентерберийская сказочка
– Красивый?
Она нежно прикоснулась к его столбику.
– Не больно?
Он покачал головой, она улыбнулась и тронула его плоть еще раз.
– Такой мягкий. Только намного больше… Хотя нет… Я так и представляла. И такой красивый.
– Как и ты.
– Где?
– Везде.
– Ты же еще не видел.
– А можно?
Она на секунду смешалась, подумала, потом снова улыбнулась и быстрым изящным движением стянула трусики. Тристрам во все глаза смотрел на нее. Волшебное зрелище! И я, и я смотрел вместе с ним! Он мягко провел пальцами по ее волосам, она мягко притронулась к нему… током высокого напряжения, шедшим между ними, колотило и меня, и когда они начнут долбать друг друга, я буду долбаться вместе с ними.
Минут пять они сидели и трогали друг друга, рассматривали, исследовали неизведанные территории. А я исходил слюной у моей щелки… щелка, да не та. Рука его легла на нежные заросли в нижней части ее живота, и впервые на лице Дженни появилось беспокойство, он заметил это и остановился.
– Можно?
– Не знаю. Вдруг будет больно?
– Я только потрогаю.
– Ну, не знаю, и вообще, это же…
– Что?
– Не знаю.
– Больно не будет, это я обещаю. Если что, сразу скажи, я перестану.
– Обещаешь?
– Да.
Она чуть раздвинула ноги, и он, сосредоточившись до крайности, начал осторожно проводить разведку. На его лице отражалась вся гамма чувств. Какие открытия предстоят ему в этом девственном краю? Какие диковинки, какие лакомые кусочки, какие ущелья и овраги встретятся на его пути? Пальцы его двигались вверх и вниз по этому небольшому участку, и лицо его было лицом потрясенного исследователя. Дженни оставалась как бы безучастной, но вдруг лицо ее пришло в движение, она закусила нижнюю губу. Что-то происходило – но что? Его глаза и ее рот широко раскрылись. Он нащупал что-то важное, то, в чем и заключалась суть, и Дженни тоже это почувствовала. А я? Что чувствовал я?
– Не больно? – только и спросил он.
Дженни не ответила, не могла ответить. Живот ее завибрировал, пришли в движение бедра. Этот начинающий половой разбойник завел ее, вызвал бурю кончиком пальца… а лицо, какое у него при этом лицо! А она – само блаженство, сама истома. Нравится! Ни страха, ни боли, она просто ошеломлена, млеет от удовольствия. «Ах, Тристрам», – прошептала она… мне вот уже сколько лет хочется, чтобы какая-нибудь прелесть с шелковистыми волосами, сладкая, как мед, прошептала так мне, прошептала мое имя… Келвин, а не Тристрам.
Его рука погрузилась в расщелину между ее ног, поверх она положила свою, а пальцы другой обвили его напряженный орган и то чуть шевелились, то просто сжимались. Она задышала прерывисто и шумно, звуки эти ударялись о стены сарая и отскакивали легким эхом, влетая через просверленное мной отверстие прямо в меня. До чего быстро, до чего стремительно, до чего громко, черт их дери… Тристрам совершает свой обряд, хотя толком не знает, что именно, но совершает, – это он знает наверняка. Вдруг Дженни взвизгнула, рука Тристрама метнулась прочь, и я едва не упал с моего кухонного табурета. На лице Тристрама отразился ужас.
– Дженни. Дженни. Что случилось? Я сделал тебе больно?
Она улыбнулась ему и тут же рассмеялась. Тристрам ничего не понял.
– Что же тогда?
– Сама не знаю, но больно не было. А я тебе больно не сделала?
Она посмотрела на свою руку, все еще крепко сжимавшую его член.
– Нет. Нет, конечно. Но, Дженни, что с тобой было?
– Сама не знаю, только…
– Что «только»?
– …было просто чудесно.
– Чудесно? И совсем не больно? Но ты как-то странно вскрикнула.
– От удовольствия.
– От удовольствия?
– Ну да. Было чудесно. Лучше не бывает. Ты молодец.
И словно в знак благодарности, словно делая ответный подарок, она соединила пальцы в плотное кольцо, и кольцо это заскользило вверх-вниз по его упругой дубинке. Тристрам застонал. И мне, мне хотелось стонать вместе с ним… бедра его задвигались… как это было мне знакомо. Только рука всегда была моя собственная. Он сделал какое-то хватательное движение, вцепился в то, что попалось под руку, и снова застонал. Залп. Хлоп. Шлеп. Браво! Сухо и беззвучно влажный снаряд влетел ей в руку, плюхнулся на живот, но это ее ничуть не испугало, она стала растирать его пальцами, как бы рисуя круги. Тристрам в изнеможении откинулся на спину, посмотрел на свой живот, с удивлением перевел взгляд на живот Дженни. На ее лице было написано блаженство.
– Ах, Тристрам.
Ах! И почему это «ах» относится не ко мне? Ни с того ни с сего Тристрам заявил:
– Хочу печенье.
– Это все, что ты можешь сказать?
– Хочу печенье – пожалуйста.
– Да я не про вежливость. Это все, что ты можешь сказать?
Он в смущении взглянул на нее.
– Извини. Но я просто не знаю, что сказать. Правда.
– Но что-то сказать хочешь?
– Да. Да, но… как-то нужные слова не подберу. – Он улыбнулся. – Будь это какая-то мелочь, слова бы нашлись, а тут… даже в голове не умещается.
– Честно?
– Ну да.
– Ах, Тристрам, как здорово было, да?
Черт. Ничего себе спектаклик! Она вытерла руку об одеяло, потом дала ему печенье и взяла себе. Они лежали голые поверх одеяла и лопали печенье. А у меня мурашки уже добрались до самой задницы. Табурет-то из пластика. Надо будет притащить себе подушечку. Но я тут же одернул себя – какую подушечку? О чем ты вообще думаешь? Перед тобой распростерлись два ангела, а ты – подушечка. Многим ли удается лицезреть такое? Это же божественное зрелище! Смотри и наслаждайся.
И внимательным, всеохватывающим взглядом я окинул сцену. Так-то, детишки, больше у вас от меня секретов нет. Я вижу все. Тело Дженни, его изящные изгибы, чуть выступают наружу кости маленьких бедер, торчком торчат грудки, волосы лежат вокруг головы венчиком, чуть топорщится нежный и округлый бутон плоти. Тристрам – его Большой Джон на время завял, притулился набок, отдыхает… И я отдыхаю – устал не меньше его. Вдруг на лицо Дженни набежала тень, она погрустнела.
– Тристрам?
– М-мм.
– Как думаешь, то, чем мы занимаемся, – это хорошо?
– Конечно, хорошо. У меня никаких дурных мыслей в голове нет, а у тебя?
– Вроде нет, просто вспомнила, как к этому относятся другие, что бы они о нас подумали, если бы узнали.
Она положила руку ему на грудь.
– Ничего они не узнают и вообще они дураки – все вместе. Есть только ты и я, кроме нас с тобой никто ничего не понимает.
– А если они узнают?
– Будут слюной исходить от зависти или какую-нибудь дурость придумают.
– А родители?
– Родители – они и есть родители. Им только дай повод посердиться, скажешь, не так?
– Да, это точно. Почему же так устроено, что люди – такие глупые?
