Соседи (СИ) - "Drugogomira"

Спасение утопающего – задача самого утопающего.

— Что?.. — раздался в полуметре недоуменный шелест. — Я… Я не поняла вопроса…

«Что тут понимать?..»

— Ты говорила, что твоё сердце занято, — смятение, достигнув пределов, оглушило сознание: ничего не соображал. — Кого ты выбрала?

В нём сейчас, кажется, всё взорвется на хрен, и станет неважно, кого она выбрала. Нет, уже взорвалось, и теперь с личного неба, кружась в красивом танце, плавно падают ещё горящие и уже остывшие хлопья того, что осталось от… А там, внутри, ничего не осталось. Нужно прекратить пытку, что с каждой секундой становится изощрённее и извращённее. Нужно выяснить, расставить точки. Понять её правильно. Успокоиться – один раз и навсегда.

— А… ты?

«Я-то тут при чём?!»

Неожиданный, заставший врасплох вопрос, дрогнувший голос вынудили всё-таки распахнуть глаза, хотя ответ он намеревался выслушать с закрытыми, чтобы не показывать ей. На задний план давно ушли боль в подреберье и пояснице, шум в ушах, все до единой проблемы. Нутро содрогалось, будто пришел его конец, и магнитуда этого «нутротрясения» увеличивалась с каждым глотком воздуха. Горло и губы пересохли, кислород редкими короткими дозами поступал в легкие.

«Не молчи…»

— Я первый спросил, — отрешённо отозвался Егор, складывая на груди руки и готовясь защищаться от удара. Звук голоса вышел утробным, он себя не узнавал.

В её глазах плескался испуг и хмель, и Егору казалось, в этом хмеле он что-то видит… Самообладание утекало ежесекундно: поначалу струясь вон из тела тоненьким ручейком, а теперь же хлынув бурным потоком. Ульяна сделала шаг назад. И ещё один. И ещё. Он не понимал, что, к чертям, прямо сейчас у них происходит! Он неверно читает? Пусть скажет уже и перестанет его терзать!

Уля напоминала загнанного в угол клетки оцепеневшего зверька. Как в замедленной съемке раскрылись губы:

— Егор, слушай… Я всё понимаю, у нас другие отношения, — «Какие «другие»? Какие?!». — И для тебя я всегда буду маленькой девочкой, — «Что?..» — о которой тебе привычно заботиться. Просто… девочка выросла. И…

«Выросла. И?.. Можно больше не заботиться, дальше сама? Или типа теперь есть кому? Или что?!»

Ещё секунда-вторая – и заорёт. «Хватит!». Не заорёт, конечно, сдержится. Воплей души более чем достаточно, он от них глохнет.

Закусив губу, Ульяна смотрела на него беспомощным, умоляющим взглядом. Она что, сбежать собирается? Вот сейчас? Сама же сказала, что не оставит! В ушах вновь шумело. Егор не понимал, как через этот шум пробилась её речь. Может, на самом деле он и не слышал ничего, а просто по губам читал и додумывал? Он ничего не понял. Зачем она рассказывает ему про их «другие отношения»? Что значит «всегда буду»? На лице её замешательство, чуть ли не паника, но в глазах, под ресницами… Там же ответ, чёткий и ясный. Ответ на его вопрос. Или что там?

С такого расстояния не видно! Ближе!

Кажется, из этой комнаты выкачали воздух, и кто-то бросил его погибать в вакууме, задыхаться выброшенной на берег рыбкой. Мир резко качнулся, ось Земли дала крен, и Егора повело вместе с куда-то уезжающим полом.

— Слушай, тебя это ни к чему не обязывает, — пролепетала Уля на одном дыхании. — И ни на что не должно влиять. Мало ли что соседским девочкам в голову взбредёт.

«... ... ... ... ... ... ..

... ... ... Меня?... ..

... ... ... ... ... ... ...

...Не обязывает?..

... ... ... ... ... ... ...

...Меня выбрала?»

В глазах почернело. Час назад, встретившись с пыльной землей, равнодушно думал, что, может, вот и пришла она, обещанная в тридцать смерть, а сейчас до одури хочется жить. Всполохом в памяти – Ульяна на полу в своей прихожей: шепчет, что это – благословение и наказание одновременно. Всполохом – собственные чувства. И в тот момент, и после. Отчаянная тяга к саморазрушению, желание изжить в себе всё, напалмом выжечь, чтобы во-об-ще ничего живого не осталось. У-ни-что-жить. Он же подумал тогда, что у Ули там серьезнее некуда. К кому-то…

Если это очередная шутка Вселенной, то она еще более несмешная, чем первая. Она гениальна в градусе своего сарказма. Дважды. Трижды.

Десять раз! Когда это было? В другой жизни. А теперь Ульяна знает. Всё.

«…Несмотря на… это? Меня?…»

«Да…»

Да.

— Егор, ты же теперь не…

Он, честно говоря, не соображал и толком не слышал – сознание помрачилось. Не помнил, как оторвало от стола, не помнил расстояния, как оно таяло, таяло и растаяло, не помнит ни единой мысли, в голове пустая пустота. Не помнит боли, если только чуть. А запомнит он огромные глаза. Васильковые. Вспорхнувшие длинные ресницы. Близко. Смятенный вдох. Прохладную шершавую стенку и тёплую шёлковую кожу. Жаркий судорожный выдох в шею. Как полетел к чертям с катушек. Как обожгло и унесло.

Как потрескавшимися, саднящими, оробелыми губами цеплялся за дрожащие, трепещущие, бархатные. Как она цеплялась за него. Запомнит он неутолимую жажду, дрожь в каждой мышце, стучащую в висках кровь, магму в венах, по капиллярам. Разряды по позвонкам. Трясущиеся ладони. Раненые вздохи. Запомнит, как подавалось и обмякало хрупкое воздушное тело, невесомые пальцы в волосах. Как в его руках она слабела и оседала, а он вжимал её в стену, удерживая лицо в ладонях, как по голой коже рук струились, оплетая, мягкие локоны длинных волос.

Сто лет без поцелуев, без всяких эмоциональных соприкосновений. И вот. Не оторваться от неё.

Трещат, звенят и рассыпаются незыблемые принципы, кипяток бурлит в мозгу и шпарит внутренности, желание гонит кровь. Он же знает себя – мудака, от которого ничего хорошего ни одна девушка не видела. Не может сопротивляться ни себе, ни ей, отказывается слушать слабый лепет возражений головы. Если очень захочешь жить, можно разрешить себе совсем всё. Доверять. Привязаться. Любить. Отдавать. Ничего не бояться. Ни о чем не думать и ничего не ждать. Она сказала, что не оставит. Яркие вспышки перед глазами слепят разум, обесцвечивая страхи, выжигая их и обращая золой.

С неимоверным трудом всё же отрывается. Только для того, чтобы заглянуть в глаза и убедиться, что в собственной агонии чувствует её правильно. Касаясь лбом лба, тяжело переводит дыхание. Ждёт. Уля дышит прерывисто и шумно, грудь вздымается часто-часто, она не рвётся из рук, не просит отпустить, напротив: жмётся, а тонкие пальцы теряются в волосах. В башке одна вата, пылающий румянец на щеках путает сознание, и пунктирные мысли плывут маленькими редкими облачками туда, куда их гонит ветер. Кажется, все эти годы он не жил, кажется, что только-только родился и удивленно взирает на огромный новый мир, где всё совсем иначе: ярко, громко, причудливо и осмысленно. Пропускать подобное через себя не приходилось, не доводилось чувствовать даже отдаленно приближенного к сотрясающему лихорадящее нутро. Если любовь проживается так, то он, наконец, всё понял. Она не поддается лечению, а если всё-таки да, то он подпишет добровольный отказ.

Пушистые ресницы отбрасывают тени, Уля опустила взгляд, температура тела растет, а жалкие остатки воли испаряются. Душистые, ниспадающие волнами волосы щекочут нос, и, чуть отстранившись, Егор осторожно, словно касаясь эфемерной нитки паутинки, заправляет за ушко шелковистую прядь. Теперь же можно разрешить себе так делать, да? Можно обнимать по первому зову сердца и к нему прижимать, можно перебирать волосы и долго смотреть, не боясь быть раскрытым. Можно быть рядом по-новому, прятать её от всех и в ней прятаться. Закрыть собой от бурь, греться в её свете, искать нежности и дарить, претендовать… Целовать… Совсем везде… Отдавать. Обладать.

Эти мысли предсказуемо показывает тело, и она, ощущая и откликаясь, порывисто выдыхает и вскидывает глаза, окутывая дымным взглядом, что преследовал его днем и ночью три недели кряду. Только сейчас в её глазах не тление, а пожар, и пытаться тушить слишком поздно. Мозг, ворочаясь в черепной коробке со страшным скрежетом, тщетно пытается воззвать своего опьяненного хозяина к остаткам разума, но проблема в том, что разум похерен без остатка. Мозг пищит что-то про приличия, пытаясь напомнить, кто именно перед ним, но… Он и без подсказок знает, кто перед ним. Она – мягкая, теплая, хрупкая, уязвимая, роскошная, бархатная, сотканная из света и тепла. Она нежная, невероятно пленительная в собственном оторопелом молчаливом смущении. Она распаляет одним лишь невинным видом, не отдавая себе в этом отчета. Или отдавая? Считывая его замешательство, притягивает крепче… Обвивает руками, пускает пальцы по шее, впечатывается всем телом, тяжелее дышит, заставляет забыть обо всем, забыть себя, своё имя. Полные губы манят, зовут ключицы и ямочка между ними, фарфоровая кожа и треугольный вырез сарафана. Он её поймал или она его, неважно.