Диана Килина - Пепел
В ее глазах я вижу слезы, и меня это пугает. Она медленно ведет нашими рукам вверх, приподнимая майку и оголяя живот.
В следующую секунду весь мой мир перевернулся, встал с ног на голову и взорвался на миллион маленьких кусочков.
Весь ее живот покрывают языки пламени. Яркие, красно–оранжевые, разной толщины и ширины. Они пляшут по ее животу, такие реалистичные, что на долю секунду мне показалось, что она горит. Я моргнул, пригляделся и смог рассмотреть то, что под ними.
А под ними были шрамы. Глубокие рубцы, настолько глубоко вросшие в кожу, что было не разобрать, где они начинаются, и где заканчиваются. На животе не было ни сантиметра целой, невредимой кожи, все было покрыто сплошным огромным шрамом.
Словно ее кожа расплавилась, растеклась, а потом ее перемешали и прилепили обратно одним махом.
– Я сделала ее, чтобы хоть что–то почувствовать. Я ничего не чувствую от пояса до колен. Я хотела помнить хоть что–то, поэтому сделала огонь. Он напоминает мне, как я горела заживо, и что я могла чувствовать ту адскую боль.
Я веду рукой по шрамам и опускаюсь на колени. Расстегиваю пуговицу и молнию на ее джинсах и осторожно спускаю их ниже, как будто я могу причинить ей боль. Она меня не останавливает, просто оцепенела, словно статуя.
Я должен увидеть.
Шрамы заканчиваются на середине тазовых косточек, которые все называют «крыльями любви». Они просто обрываются куском кожи, который немного не соответствует по цвету. Я вижу швы, где была пришита эта кожа. Я не дышу.
– Они сделали все, что смогли. Пересадили кусок чьей–то кожи мне на бедра. Ожоги на животе были меньшей степени, и они посчитали, что заживет.
Я замечаю, что ее крылья любви немного асимметричны. Одно выше другого.
– Они собрали меня по кусочкам. В буквальном смысле, – тихо говорит она, – Но одного они так и не смогли сделать.
Я поднимаю глаза, и вижу, что она смотрит в окно, не моргая.
– Потому что невозможно собрать разбитое, уничтоженное и разорванное в клочья сердце. Невозможно вернуть человеку душу. Тело – ничто, всего лишь оболочка. Я умерла тогда, вместе с мужем и сыном.
Я сажусь, подогнув колени под себя. Смотрю на татуировку на ее запястье.
ХХIII.VIII.MMIX – 23 августа 2009 года.
Я дотрагиваюсь рукой до черной краски.
– В этот день родился мой сын.
Я чувствую, что горло сжимается в тиски, и я не могу вздохнуть.
– А через два года, пятнадцатого сентября его не стало.
Я хочу кричать, орать во все горло. Но не могу.
ГЛАВА 11
Я – птица Феникс, мой удел – огонь:
Сгорать дотла и снова возрождаться,
Но песню не положишь на ладонь,
А сердцем каждый волен обжигаться.
И каждый сам стремительный кузнец
Куёт своё, а не чужое счастье.
Себе подобными нас создавал Творец,
А мы греховны: нас сжигают страсти.
И Феникс вся из страсти и огня
Влачу останки обожжённых крыл,
Сгораю в пламени: оно внутри меня,
Но дух не тлен: он к новой жизни взмыл
О. Удачная
Мое тело плавится.
Я чувствую, как огонь покрывает мои ноги, подбираясь выше, к бедрам и животу.
Я чувствую нестерпимую боль. Я горю заживо. Мои ноги зажаты в тиски покореженным металлом.
Я ничего не вижу. Повсюду кровь, дым и огонь.
Огонь, огонь, огонь. Он везде. Я слышу крик.
Это я кричу.
– Саша! Сашенька! Саша!
Мне никто не отвечает. Только скрежет металла, хруст моих костей и треск огня. Что–то режет дверь снаружи. Я слышу чьи–то голоса и крики, шум сирен вдалеке.
– Саша! Сашенька! – рыдаю я и жду, что мой сын мне ответит. Жду, что он издаст хоть какой–то звук.
Но он не отвечает.
Я кричу, воплю во все горло.
Я чувствую холодный осенний воздух, ворвавшийся в салон того, что когда–то было нашей машиной. Я чувствую чьи–то руки, которые подхватывают меня.
Я больше не чувствую боли. Я ничего не чувствую.
Я вижу удаляющийся силуэт моего мужа, наполовину вылетевшего из машины. Он лежит на капоте, повернув голову в мою сторону. Я пытаюсь разглядеть его лицо, но у меня не получается.
Потому что у него нет лица. Только кровавое месиво там, где когда–то были голубые глаза, точеный нос и полные губы. Просто череп, покрытый разорванной кожей и кровью.
Я смотрю на заднее сиденье и вижу то, что было моим сыном всего несколько минут назад. Его крошечное тело неестественно изогнуто в детском автокресле. Голова практически оторвана от тела и болтается на чем–то тонком. Наверное, это сухожилия.
Я моргаю.
Он должен был выжить. Он был в безопасности. Это нереально.
Я умираю.
Да, наверное, я умираю.
Я не хочу больше жить.
Эрик сидит на полу, обхватив голову руками, и слушает мой рассказ. Я сижу напротив, опираясь спиной о кухонный остров.
Я говорю о том, чего никому не рассказывала. Никогда и никому я не рассказывала о том, что произошло три года назад. Руслан был рядом в больнице все месяцы, что я там пролежала. Он был рядом, когда я заново училась ходить. Он держал меня за руку, когда я позволила огню загореться на моем теле, делая эту проклятую татуировку. Но даже он не знает, что там произошло. Я не смогла рассказать ему про этот ад.
Я курила и сбрасывала пепел прямо на пол. Не шевелилась, чтобы серые хлопья не разлетелись по этой красивой, огромной, стерильной комнате. Сигарету я тоже затушила об пол. Он был покрыт мраморной плиткой, на которой уже завтра не останется следа. Жаль, что память не обладает таким свойством.
– Ему дали два года. Больше я о нем ничего не слышала.
Эрик молчит и смотрит на меня. В его глазах я не вижу жалости или отвращения к моему телу. У него абсолютно пустой взгляд, как будто я не изливала сейчас ему душу.
– Зачем ты мне это рассказываешь? – тихо спрашивает он.
– Я хочу, чтобы ты знал.
– Почему?
– Потому что тогда ты сможешь понять.
Мы молчим. На часах почти четыре утра. Он тянется к пачке сигарет и тоже закуривает, упираясь спиной в холодильник. Тоже сбрасывает пепел прямо на пол. Я продолжаю.
– Я три года просыпаюсь и засыпаю только с одной мыслью – почему я выжила? Для чего я живу дальше? Я не могу больше иметь детей, они все вырезали. Я никогда не смогу родить. Мое тело изуродовано шрамами и даже чернила не могут их скрыть. Я не живу, я существую. У меня нет смысла в жизни. Я – как робот. Просыпаюсь, чищу зубы, собираю волосы, иду на работу. Да, я смеюсь, улыбаюсь, но внутри я постоянно чувствую только темную, черную, непроходимую пустоту. Она всегда со мной. Я жду, что появится лучик надежды внутри, маленький просвет, но его нет. Нет уже целых три года. Ты когда–нибудь чувствовал что–то такое? Как зудит эта пустота внутри и оглушает тишина?
