Альмудена Грандес - Любовь в ритме танго
— Но я не пойму, — сказала я, еще не понимая, почему из глаз Магды медленно потекли слезы, — с кем разговаривал дедушка?
— С Пас, Малена! Отец говорил с ней, разве ты не понимаешь? Потому что ему не с кем больше было говорить. Вот почему они столько времени проводили вместе. Тогда я все поняла, почему ему нравилось ухаживать за ней, быть с ней, он не оставлял ее ни на минуту, потому что с этой дочерью он по-настоящему мог разговаривать, а она по-своему умела слушать его, она узнавала его голос, успокаивалась, как только слышала его, а он рассказывал ей то, что не мог рассказать никому другому, потому что для Паситы другие люди ничего не значили, ведь она не умела говорить, и никогда никому бы не смогла ничего разболтать… Сегодня я снова слышу его голос: «Знаешь, дочка», — говорил он, а Пасита открывала рот. Он засовывал ей ложку и продолжал: «… в общем, этот сон мне снится почти каждую ночь, но тебя в нем нет, ты единственная, кого там нет, там есть все остальные отсюда и оттуда: твоя мать и Теофила, каждая на балконе и окружена своими детьми, но тебя там нет, Пас, слава Богу…»
Магда сделала паузу и вытерла рукой слезы. Она пыталась успокоиться, но ей не удавалось, голос дрожал с каждым словом все сильнее, а она старалась выделить каждое произносимое слово, словно боялась прерваться, пока я не отдала себе отчет в том, что она совершенно обессилела.
— Знаешь, что снилось моему отцу, Малена? Знаешь, что ему снилось? Он был на площади в Альмансилье, стоял на земле и вырывал из земли камень, которыми мостили улицы, чтобы разбить им себе голову, а мы все стояли на балконе, глядели на него, не пытаясь помешать, все его дети и жены, все кроме Пас, были там, а он разбивал голову камнем, он разбивал себе череп и продолжал бить, пока не наступал момент, когда он уже ничего не чувствовал… Боль была такой сильной, что переставала быть похожей на боль, только приятное ощущение, успокаивающее, так говорил он, почти радостное, только головокружение, и это его беспокоило, потому что он не хотел умирать так… Он не должен был потерять сознание, потому что в центре площади находилась виселица, она была предусмотрена на случай неудачи. Когда он выбирал момент, в который готов был умереть, то поднимался с земли, делал несколько шагов, вставал на скамейку, брал веревку, обвязывал ее вокруг шеи, делал шаг вперед и убивал себя. Но прежде, до этого, главное, что он хотел сделать, — это разбить себе голову камнем, раскроить себе череп одним ударом, а потом еще и еще… Я была у двери кабинета, слышала все это и сама хотела умереть, я тебе клянусь. Малена, я хотела бы никогда не родиться, чтобы никогда не слышать этот разговор. Я покрылась гусиной кожей, внутри меня засел такой сильный страх, что я не могла выдохнуть, дышать мне стало больно, и тут я вбежала в комнату, тарелка упала на пол, он смертельно испугался. Пасита смотрела на нас бессмысленными глазами, а я хотела сказать ему, чтобы он поговорил со мной, со мной, которая тоже была его дочерью, потому что я могу понять его и ответить ему, со мной, я тоже ни с кем не буду говорить в этом доме. Я хотела сказать ему об этом, но не смогла, потому что, когда я бросилась к нему на шею, единственное, что пришло мне в голову, это слова: «Расскажи мне, папа, мне! Что я сделала плохого, что ты…»
Магда подняла голову, чтобы посмотреть на меня, и улыбнулась.
— Он, наверное, был бы рад узнать, что ты тоже плакала бы в тот вечер.
— Он знал, что я похожа на него, — сказала я, вытирая слезы оборотной стороной ладони. — Он мне сказал об этом однажды.
— Да, он чувствовал своих детей… Его не удивило, что я осталась с ним тем вечером. Мы вместе поужинали в его кабинете, потом я рассказала об этом Паулине, она перекрестилась, а я расхохоталась. Я вышла оттуда очень поздно и никого не хотела видеть. Я надеялась, что моя сестра уже в постели, но, когда вошла в свою комнату, увидела ее стоящей на коленях: руки сложены перед грудью, пальцы переплетены, как на картине.
— Что ты делаешь? — спросила я, а она смотрит на меня, в глазах страх и говорит:
— Я молюсь за тебя, Магда.
— Иди ты в задницу, Рейна, — ответила я ей тогда.
Она, разумеется, рассказала об этом маме, и та наказала бы меня, но на следующий день, в полдень, когда я проснулась, ничего не произошло — отец позаботился обо мне. Он продолжал делать это всегда: когда мы спорили, когда ругались, когда я принимала решения, с которыми он не мог согласиться, он все равно поддерживал меня, просто потому что я была его дочерью, потому что рассказывала ему каждый вечер, как у меня дела, какой фильм я посмотрела но телевизору… Это была бескорыстная дружба, но его беспокоило то, что они говорили, что я родилась проклятой.
— Кровь Родриго, — сказала я, и она кивнула. — У меня она тоже есть.
— Не говори глупости, Малена! — ответила она, словно я говорила в шутку.
— Но это так, Магда! — я взяла ее за руку и заговорила уже серьезно. — У меня она есть, и дедушка об этом знал.
— Да о чем ты говоришь? — Магда смотрела на меня широко раскрытыми от страха глазами. — Как ты можешь думать о таких глупостях, Боже мой?
— Потому что это единственное, что можно утверждать точно.
— Что ты, Малена! Ты хочешь закончить так же, как твой дед? Тебе тоже будут сниться странные сны… То, что произошло, случилось потому, что он был одержим этим старушечьим рассказом. Когда Порфирио покончил жизнь самоубийством, отец все видел, потому что был в саду, потом бросился к балкону; он мог видеть труп, мог даже коснуться его. Теофила, которая обо всем знала, потому что жила в Альмансилье всю свою жизнь, повторяла эту историю бесконечно, чем доводила его до отчаяния, которое и так никогда не покидало его, может быть, для того, чтобы он не бросил ее, чтобы не вернулся к жене, потому что это была его судьба, все было записано в его крови, и так каждый день… До тех пор пока он не стал во всем с ней соглашаться, или, лучше сказать, пока не согласился соглашаться с ней, по той же причине, на которую ссылаешься ты, потому что проклятие служило поводом, чтобы выразить самого себя, а, главное, чтобы оправдать то, почему права Теофила, почему он не может выбросить ее из головы… Никогда он не пытался понять, что то, что происходило с ним, одновременно происходило с миллионом других людей на земле. Мой отец влюбился в Теофилу из-за ее чувственности, отнюдь не из-за ее ума или простодушия, не из-за ее нежности, не из-за общих интересов, которые могли бы их объединить. Он единственный, кто владел ею, кто хотел уложить ее в свою постель, и там он влюбился в нее, так, не задумываясь, не говоря ни слова, хотя у него было время, чтобы разобраться, отчего это произошло. Я не знаю, что он сам думал об этой связи, но уверена, в этих обстоятельствах важно не обращать внимания на всякие злобные разговоры, не принимать их близко к сердцу, иначе всю жизнь будешь мучиться.
