Энн Риверс Сиддонс - Королевский дуб
— Я думала, что обед протрезвит меня, — осовело проговорила Тиш, похлопывая по сильно затянутой талии. — А в конечном счете все, что он сделал, — это превратил меня в пьяную бабу с раздутым животом. Но, черт возьми, где-то я читала, что испускание газов и рыгание были у елизаветинцев знаками высокого одобрения.
— Я думаю, это было у арабов, — ответила я, слизывая с губ мед, — елизаветинцы бросали кости через плечо, или я ошибаюсь?
— Тогда это нужно сделать во что бы то ни стало, — заявила моя подруга и бросила обгрызанную белую реберную кость через плечо за перила веранды.
Мгновенно кости полетели, как шрапнель. Крики и одобрительные возгласы вознеслись в неподвижном воздухе ввысь к белой луне.
Том подошел ко мне:
— Как на среднеанглийском называется „сражение пищей"?
— Ты хочешь сказать, как по-среднеанглийски будет „свинья"? Твои гости вернулись на двадцать столетий назад за одну ночь.
— Тогда, может быть, начнем представление? — спросил Том и вышел на середину веранды.
— Леди и джентльмены, — прокричал он. — Лорды и миледи. Я приглашаю вас собраться в большом холле и занять свои места. И пусть начнется забава!
Мы заняли стулья и кресла, расставленные полукругом перед камином. Некоторые из нас шли не очень уверенно. Гвен Каррингтон клевала головой на плече Фиппса, а Чип был откровенно пьян: веки его прикрывали глаза наполовину, а гадкая улыбочка блуждала на розовых губах. Он положил руки на бюст Люси, она отпрянула от мужа и покраснела. Чип пожал плечами и с тем же намерением потянулся к Тиш. Я видела, как она что-то сказала ему тихим голосом и мило улыбнулась. Рука Чипа отдернулась. Толстяк тоже не переставал улыбаться, но его лицо потемнело и стало почти пурпурным. В ту ночь Чип прикладывал руки к каждой женщине, если она не являлась его кровной родственницей. Я подумала, возможен ли вечер, когда Чип не делает гадостей. Казалось, он был неспособен вести себя достойно в доме двоюродного брата.
Актеры поспешно скрылись в спальне Тома, чтобы приготовиться к представлению, а сам хозяин дома продемонстрировал великолепный номер жонглирования с Эрлом. Старый жирный енот появился в золотом ошейнике и небольшой серой шляпе, какие бывают в подарочных шляпных коробках. Своим нарядом он, казалось, необычайно гордился, и гости ревели от восторга, когда он приковылял из кухни на негромкий свист Тома. Енот подскакивал на толстых ножках, я видела это и раньше, но сегодня создавалось впечатление, что он раскланивается перед публикой. Смех, свист и аплодисменты наполнили комнату. Эрл пересек гостиную, радостно обнял Хилари и вернулся в центр импровизированной сцены, где его ждал хозяин, держа в руках три гладких яблока. Том начал жонглировать ими с серьезным видом, хмурясь от сосредоточенности, а Эрл кружил вокруг него, подпрыгивал и кивал головой. Время от времени Том бросал яблоко Эрлу, а тот стрекотал, нюхал плод и начинал удаляться, но только раздавался свист, енот поспешно возвращался, придерживая яблоко лапкой около плеча, отдавал его Тому, и жонглирование возобновлялось.
Это был чудесный и в то же время простой номер. Том и Эрл раскланялись, а мы начали топать ногами, хлопать в ладоши и кричать. Эрл выкатился из комнаты, а Том сел рядом со мной, пот катился с его лба и пропадал в бороде.
— Это было невероятно, — сказала я. — Сколько времени ушло, чтобы научить Эрла?
— Около двух недель и двух тысяч яблок, — усмехнулся Том. — С сыром получалось лучше, но мне пришлось заменить другим продуктом: Эрл сыр тут же съедал.
А затем мы увидели пьесу. В отличие от жонглирования она не была простой. Она соответствовала времени, была безукоризненной по стилю, богато и добросовестно поставлена и сыграна с настроением и в хорошей манере, даже с некоторым профессионализмом. Я больше никогда, наверно, не увижу ничего подобного. Думаю, что и другие зрители тоже. Пьеса повествовала о приезде в Пэмбертон мамы и дочери — меня и Хилари, об ухаживании Тома, о воображаемой свадьбе и последующей эксцентричной и сопровождающейся грубыми удовольствиями жизни с диким человеком с Козьего ручья. Она была непристойной, смешной, лирической, нежной, ошеломляющей, подлинным проявлением изобретательности. Хилари была просто восхищена ею. Девочка сидела на коленях у Скретча на полу около камина, вытянув длинные ноги, сверкая глазами и явно понимая в пьесе больше, чем мне бы хотелось. Сам Скретч улыбался и кивал головой, будто комедия елизаветинских времен была обычным явлением в его жизни. Я смеялась, аплодировала, иногда краснела, но чаще всего искренне удивлялась этому смуглому, вертящемуся, мечущемуся мужчине в шелках, который читал Фолкнера и убивал оленей в соответствии с ритуалом, рассказывал студентам о Конраде Айкене и Дилане Томасе и танцевал голым в лунном свете, мазался кровью, написал и поставил пьесу такого ошеломляющего размера и почти буквально поклонялся дубу. Я не могла понять его, не могла найти верный путь для понимания. В середине пьесы я догадалась, что наряду с тем, что это была вдохновенная пародия, она в некотором роде содержала и предложение. Я не удивилась и не сомневалась, каким будет мой ответ. Но под сверкающей внешней стороной ночи какое-то мрачное предчувствие ожидало, чтобы на него обратили внимание, как на собаку, вымаливающую подачку. Я знала, что для Тома Дэбни не могло быть никаких правил, никаких условий взамен любви к нему, никаких стандартов жизни на Козьем ручье.
Когда пьеса окончилась, Том и его актеры выстроились в линию и сделали глубокий поклон. Я оглянулась кругом: все лица были полны каким-то самозабвенным оживлением, чем-то близким к общей радости, это было похоже на гипноз, аплодисменты длились бесконечно долго. Труппа кланялась и кланялась. Затем овация начала стихать.
Чип Дэбни пошатываясь поднялся на ноги и вышел на сцену, остановившись перед актерами. Он поднял руну, призывая к тишине. Дожидаясь ее наступления, он слегка покачивался на ватных ногах, его кривая усмешка стала еще шире.
— Я изучал елизаветинскую эпоху, — произнес он, с трудом выговаривая слова.
Клэй Дэбни начал подниматься с места, чтобы подойти к сыну, но остановился, снова сел и уставился на свои руки. Дэйзи подняла голову и посмотрела на Чипа, как птица, ожидающая корм. Люси закрыла глаза.
— Да, господа, изучал. И у меня для уважаемой публики есть оригинальные стихи собственного сочинения. Первый такой… дайте подумать. — Он запрокинул голову и, улыбаясь, закрыл глаза. — Так вот:
„Когда моя Энди наряд шелковый носит,
Баллоны ее прямо к носу возносит".
В комнате стояла мертвая тишина. Я ни на кого не смотрела. Я почувствовала, как мои груди поднимаются и опускаются от тягостного дыхания. Мне хотелось простым усилием воли уничтожить их и стать существом среднего пола. Жар затопил меня, поднимаясь от груди к лицу.
