Кейт Фернивалл - Содержантка
Но счастлив с ней.
— Вернись ко мне, моя девушка-лиса. — Слова опустились на нее медленно, но они впивалась в нее, как иголки, и не давали ей покоя.
Нет, дорогой мой, уже слишком поздно. Она почувствовала, что опускается все ниже, ниже, летит, кувыркаясь, в пустоту, чернота которой проглатывает ее, высасывая из нее весь свет, пальцы разжимаются, отпускают. Боли нет. Нет уже даже образа Чана. Осталась только пустота. Все кончено.
— Вернись, Лида, или я спущусь за тобой и вытащу тебя оттуда своими руками.
Нет. Оставь меня в покое.
Что-то сжало ее, начало трясти, пока она не почувствовала, как стучат ее зубы.
Зубы? Разве у нее могут быть зубы, если она умерла? Черт возьми, но ведь когда ты умираешь, от тебя должна оставаться только душа! Хм… Зубы. Это означало, что какая-то часть ее все еще была жива. Неимоверным усилием воли Лида впилась ногтями в стену черноты и почувствовала, как ее тело резко дернулось, остановившись. От этого заболело все. Намного легче было бы продолжать падать.
Черт! Сантиметр за сантиметром, цепляясь сначала одной рукой, потом другой, она начала медленный подъем.
Пуля. Это было первое, что она увидела, открыв глаза. Она лежала на подоконнике, гордо поблескивая на солнце, как будто ее специально натерли. Потом она увидела широкое лицо Елены. Она склонилась над Лидой. Линии вокруг ее глаз застыли, пальцы были вымазаны красным. Красная краска? Зачем это она возится рядом с ней с красками?
— Очнулась, значит.
— Да. — Во рту Лиды было такое ощущение, будто по нему прошлись наждаком. Внутри себя она чувствовала черный и тухлый воздух.
— Я тебя только что перевязала. — Бесцветные глаза внимательно осмотрели ее. — Болит?
— Немного.
— А не должно. Твой китайский друг тебе на язык накапал какой- то вонючей китайской гадости и сказал, что ты не будешь чувствовать боли.
— Чан? Где он?
Мрачное лицо Елены расплылось в улыбке.
— Вижу, ты не умрешь.
— Попробовала бы она!
— Чан Аньло? — Лида повернула голову и увидела его рядом с собой.
Он сидел на ее кровати е таким видом, которого она никогда раньше не видела.
— Я умирала? — шепотом произнесла она.
Он поднес ее руку к губам, поцеловал ладонь, потом по очереди каждый палец и прижал к щеке.
— Нет, моя Лида. — Он улыбнулся ей, и от этой улыбки распространилось такое тепло, что она ощутила его на своей коже, отчего внутри нее растаяло что-то холодное и испуганное. — Ты не умирала. Ты не поддаешься разрушению. Ты просто меня проверяла.
Его голос наполнил всю ее голову, вытеснив остальные мысли. Он наклонился к ней, все еще держа ее руку, как будто она стала его частью, и прижался лбом к ее ключицам. Он долго просидел так, не шевелясь и не разговаривая. Его волосам передалось тепло ее дыхания, и она почувствовала, что связующая их нить сделалась крепче, соединив тонкими фибрами их плоть, кровь и кости.
— Чан Аньло, — тихо-тихо произнесла она и увидела, как от ее дыхания качнулась блестящая прядь его волос. — Если когда-нибудь ты умрешь, обещаю, я приду и найду тебя.
В маленькой комнате было слишком много людей. Воздух был словно белыми горячими искрами, которые, сверкая, наполняли его постоянным движением. Лида сидела на кровати, и сейчас у нее было единственное желание — вернуться в черную бездонную дыру. Ей рассказали об отце.
Она крикнула: «Нет!» — а потом заставила себя замолчать. Скомкала боль в маленький твердый шарик.
Лида представила его среди обломков его великой мечты, его гордую седовласую голову, разбитую его же собственной силой в последнем акте самопожертвования. Нет, папа. Безудержные слезы покатились по ее щекам. Когда Лида попыталась вытереть их, она впервые увидела свою обожженную руку. Она была уродливо — красной и лоснилась от какой-то похожей на слизь мази.
— Как мерзко, — пробормотала она, глядя на кисть.
Кто-то рассмеялся, и она поняла, что смеялись от облегчения, потому что обгоревшая рука — намного лучше, чем сгоревшая жизнь. Но Лида говорила не о руке. Она имела в виду свою неудачу. От этого у нее было мерзко на душе. Папа, мне так жаль. Прости меня. Черные точки замельтешили у нее перед глазами, и ее охватило тошнотворное чувство, что это кусочки черноты, которая преследовала ее, дожидаясь удобного случая. Она собралась с силами. Ей нужно было кое-что сказать.
— хочу поблагодарить вас. Всех. За вашу помощь.
Голос был скрежещущим. Она даже сама не узнала его.
— Нам почти удалось. — Это сказал Алексей.
— Отец был благодарен, — прошептала она. — Он сам сказал мне об этом. — Слова отца всплыли из черного омута памяти, и в этот миг Лида осознала, что Алексей не был ее братом.
Попков выглядел истощенным и несчастным. Он играл в карты с Эдиком на другой кровати. Серуха лежала на подушке и с удовольствием жевала вонючий носок казака.
— Но вы все-таки встретились, — пробасил казак. — В конце ты и Иене, вы были вместе. — Он бросил карты, сдаваясь, и пожал огромными плечами. — Это главное. — Попков стал перемешивать колоду.
Лида кивнула. Она не могла говорить.
Алексей остановился у изножья ее кровати.
— Он прав, Лида. То, что ты была там в ту минуту, для него было важнее всего.
— И для меня, — прошептала она. — Только я не успела остановить его. Он решил уничтожить то, что создал. Любой ценой. Чтобы спасти других заключенных.
Алексей беспокойно повел плечом, и она почувствовала его неудовлетворенность, его потребность в чем-то большем. Она должна была дать ему еще что-то.
— Алексей, он любил тебя, — просто сказала она. — Отец сказал мне это, когда я несла его на спине. Он беспокоился о тебе.
Зеленые глаза Алексея, такие же как у ее отца, устремились прямо на нее, и она поняла, что он не знает, верить ей или нет. Но она была слишком слаба, чтобы бороться с ним, поэтому закрыла глаза.
— Я хочу поговорить с Еленой, — шепотом произнесла она. — Наедине.
Наступило неловкое молчание. Но когда она открыла глаза, в комнате было совершенно пусто, даже воздух, казалось, опустился на пол, как пыль. Остались лишь образ Чана и Елена, сидевшая на кровати.
Чан во дворе чувствовал себя беспокойно. Это место было слишком открытым, слишком хорошо просматривалось. Любой, выглянув в окно, обратит внимание на чужого человека. Тем более на китайца. Сейчас ему вообще-то полагалось в составе делегации осматривать велосипедный завод, но он послал Эдика к Бяо с просьбой сообщить русским, что ему нездоровится. По большому счету, так оно и было. Он чувствовал себя отвратительно. На сердце у него было так нехорошо, что он мог выблевать его прямо на булыжную кладку двора себе под ноги.
